|
|
   |
Предыдущая часть здесь.
Глава 17. Прощание с Майтрейей
Аэропорт на казахском — «ауежай». Русанову всегда казалось, что произнесение этого слова должно сопровождаться энергичным взмахом руки — таким хлёстким, чтобы слетали кольца с пальцев. Ауежай! Тюркский языковой корень, завариваемый Мишей из Петропавловска, Рафиком из Сумгаита и Костей из Болграда, смесь казахских, азербайджанских и гагаузских слов органически не усваивалась Русановым, понимавшим друзей в такие моменты юности по-собачьи интуитивно, хотя после поездки в Казахстан сами собой запомнились устойчивые выражения, объединенные горьким привкусом ордынской матерщины, на фоне которой Русанов осознанно различал только «йок» и «бар», соответственно значившие «нет» и «да». Впрочем, в тот единственный раз, когда это знание действительно могло принести практическую пользу, что-то пошло не так.
— Испанские мандарины бар? — пару лет назад спросил Русанов на Привозе.
Невысокий жилистый азербайджанец развёл руками: не понимаю.
— Бар мандарины? — надеясь на скидку, повторил Русанов. — Бар — это по-вашему «да». Да?
— Нет, — сказал продавец. — «Да» по-нашему — «бармэ», а «бар» — это по-азербаджански значит «кафе».
Ауежай в Астане был шикарным еще тридцать лет назад, когда Русанов летел домой после четырёх месяцев жизни в глухом аиле, где на плоских берегах быстрого Ишима истфаковско-нархозовский стройотряд построил коровник. Экзотическую поездку разрулил Миша, правда, в девяносто первом это называлось исчезающим словом «организовал» или неологизмом «замутил», тогда еще не обросшим лихими смыслами. Миша уговорил ехать Рафика, тот подтянул Костю, так что и Русанову, вообще-то имевшему планы на лето — как провести его, надуть, обвести вокруг пальца, — ничего не оставалось, как присоединиться.
— Это же сплошной музей в степи, — кричал Миша в деканате. — Курганы! Андроновская культура! Ботайская культура! Тенгри! Шелковый путь! Мы таких экспонатов накопаем!
Обещание пополнить истфаковскую коллекцию сработало: декан хотя и погрозил кулаком, но дал добро и даже заранее позволил задержаться в случае, если раскопки того потребуют.
— Нас водила молодость в сабельный поход, — завывал Миша в комитете комсомола. — Нас бросала молодость на кронштадтский лед. Боевые лошади уносили нас, на широкой площади убивали нас!
— Вчетвером вы никуда не поедете, — сказали в профкоме. — По нормативам надо пять человек. Найдите еще кого-то.
Казалось бы, что может быть интереснее, чем уехать из Одессы на всё лето в казахскую степь? Но первый год последнего десятилетия второго тысячелетия нашей эры, ознаменовавшийся уникальным торговым предложением на одесских рынках, а именно — сигаретными окурками (длинные — пять копеек, короткие — три), представлялся началом новых времён будущим историкам, которые в предвкушении исторических событий не спешили ехать на целину, ненавистную поколениям студентов из-за необходимости изучать одноименное произведение Брежнева. По Мишиной просьбе Костя отпечатал под копирку объявление и расклеил его везде: в общаге на Щепкина, на деревьях перед старым зданием, на столбах перед новым, а Русанов — во всех корпусах экономической альма-матер и даже у входа в тёмную винарку на Маяковского, так называемый «нижний деканат».
Увлекательное путешествие на родину Анахарсиса, Каир-хана и Назарбаева!
Только одно место! Только для студентов!
Костина склонность к лаконичности — не столько врожденная, сколько приобретенная в условиях постоянной необходимости писать рефераты за пропущенные лекции — дала неожиданный результат. Пятым участником экспедиции стал Димсон со скульптурного отделения «грековки», с которым Русанов за два дня до отъезда познакомился ниже «нижнего деканата», в богемной кофейне «Зося» на Маяковского. Когда изобретательный Димсон изловчился заплатить за кофе свежеслепленной восковой фигуркой, Русанов понял, что с этим человеком можно ехать куда угодно. Тем более, Димсон оказался еще и непьющим, что превращало его в глазах студентов исторического факультета в сверхчеловека, абсолютно необходимого на раскопках, исторически ведущихся исключительно с похмелья. Не то чтобы Димсон был убежденным трезвенником. Просто традиционной алкореальности, этой протоптанной сотнями поколений кривой тропинке в парке культуры и отдыха, он предпочитал расходящиеся тропки в саду наслаждений, путь исследователя в джунглях психоактивных растений, и поездка в Казахстан соблазнила Димсона перспективой побывать если не в самой Чуйской долине, то хотя бы в тех краях, где культура потребления конопли существовала веками.
По прибытии на место выяснилось, что свободного времени на раскопки не предвидится. Коровник был размером с футбольное поле, работать приходилось шесть дней в неделю, а по воскресеньям — отдыхать без задних ног. Только Миша бродил по берегу Ишима, пытаясь подобрать для декана хотя бы что-то, напоминающее археологическую находку, а Димсон лепил из глины портрет Айбиби, прекрасной дочки председателя совхоза Аскера Зиятовича.
Воспоминания о стройотряде всегда согревали Русанова, и даже сейчас, перетаптываясь в очереди на регистрацию рейса, он прокручивал в памяти навсегда впечатавшуюся в мозг картину: вдоль темного берега быстрой реки пастухи гонят табун в лунном свете — передние ноги стреножены, отчего лошади перемещаются прыжками, как кенгуру.
Регистрация прошла незаметно, и Русанов уже хотел было поставить чемодан на ленту транспортёра, как почувствовал, что незримая сила вежливо потянула его в сторону, и через миг он оказался в незаметном тёмном углу в компании троих казахов в костюмах, сверкнувших перед лицом Русанова золотыми жетонами.
— Что у вас в чемодане? — спросил костюм. — Запрещенные к вывозу вещи есть?
— Йок, — сказал Русанов. — А в чем, собственно, дело? У меня самолет через пять минут.
— Мы вас задерживаем, — сказал костюм. — За попытку незаконного перемещения через таможенную границу Казахстана предметов, представляющих культурную ценность.
— Это какая-то ошибка, — сказал Русанов, когда в присутствии понятых его заставили открыть замотанный пленкой чемодан и всё из него выложить на стол в неприятном отсеке без окон.
Пока двое в синих латексных перчатках аккуратно разворачивали каждую из множества коробок с сувенирами, собранными по всей 46-й параллели, а Русанов думал, что делать, и поиск ответа неизбежно приводил еще к одному вопросу: «кто виноват?», в отсек донеслось отдаленное объявление о завершении посадки на самолет Астана-Одесса (через Варшаву).
А тогда, в конце августа девяносто первого рейс был через Москву. Пятерка стройотрядовцев, пропахших степью, рекой, вяленой кониной и толстыми пачками честно заработанных рублей, не спешила расставаться в «Домодедово». Тем более, отсюда они летели в разные стороны: Рафик — в Сумгаит, Русанов и Димсон — в Одессу, Костя — в Киев, а Миша решил выйти в Москве. Несмотря на разные маршруты, жизненный маршрут у всех вышел одинаковым — в институт не возвращаться. Пару дней назад это решение пришло как бы само по себе, когда к стройотрядовцам приехал председатель совхоза с расчетом, первым делом торжественно вручивший Димсону десять тысяч рублей за бюст Айбиби, посмотреть на который уже неделю приезжали многочисленные родственники из самых отдалённых аилов. На коровник председатель почти не взглянул, так как видел его в процессе строительства: он просто отдал Мише пакет с деньгами, а потом растопырил руки, как Ляпкин-Тяпкин в «Ревизоре», и уставился в небо. Приковав, таким образом, взгляды, он на выдохе выдал длинную фразу ордынских ругательств, после чего сказал: «Ну всё. Звиздец вашему Горбачёву». С этими словами он сел в свою «Ниву» и уехал, в последний момент бросив на потрескавшуюся красную землю пачку свежих газет. Из них стройотрядовцы узнали, что пока они находились вдали от цивилизации, исторические события всё же произошли, во всяком случае — в СССР. На отвыкшего от информации Русанова вывалился ворох слов: ГКЧП, Ельцин, путч, союзный договор... Проветренный в степи мозг неохотно принимал такую пищу, норовя вернуться к здоровым мыслям о лошадях, курганах и баурсаках, но здравый смысл предательски подталкивал в обратном направлении.
— Как теперь жить? — спросил Рафик. — А тут еще и Цой погиб...
— В университет я точно не вернусь, — сказал Миша. — Нечего там делать, когда такая жизнь начинается.
— Я, наверное, домой поеду, — сказал Костя. — Вино надо делать.
— А ты, Димсон? — спросил Русанов. Сам он решил ничего не решать до приезда в Одессу.
Димсон ничего не сказал, выглаживая пальцами глиняного Майтрейю, которого последние три дня лепил по просьбе Миши. Будда будущего, как его называли бактрийцы, был копией изображенного в разделе учебника, посвященного Кушанскому царству, и Миша надеялся, что за такой подарок-новодел декан простит отсутствие археологических находок, но после решения не возвращаться на учебу судьба Майтрейи оставалась неопределенной.
— А давайте его здесь закопаем, — предложил Костя. — Поглубже. А внутрь положим письмо — комсомольцам будущего.
— Никаких комсомольцев уже не будет, — сказал Миша.
— Будут, — сказал Костя. — Как бы они ни назывались.
Письмо писали вместе, по строчке, затягиваясь ароматной папиросой с конопляной «мацанкой», которую Димсон три месяца собирал на берегу Ишима — коричневый шар размером с биллиардный, в конце концов, решено было не брать с собой по соображениям безопасности, а запечатать вместе с письмом в будущее в глиняного Майтрейю, куда в самый последний момент Мише пришло в голову положить еще и свой комсомольский билет.
— Пусть звучат постылые, скудные слова, — пританцовывал Миша вокруг Майтрейи, — не погибла молодость, молодость жива!
Потом Русанов не раз вспоминал то удивительное утро на берегу Ишима, когда в ожидании отъезда они произвели «закопки», предварительно взяв пеленг на древний дуб на другом берегу, изгиб реки и виднеющийся в десяти километрах совхозный элеватор. Дома всех ждала новая жизнь, начинались девяностые: на следующий день Миша выйдет в «Домодедово» и пропадет без вести, через два года Рафик погибнет в Нагорном Карабахе, через три Костя уедет в Австралию, и только Димсон будет всё так же лепить из глины, затягиваясь папиросой.
— Вот он, — кивнул костюм в сторону чемодана и бережно вытащил Майтрейю из грязного мешка.
— Всё ещё будете отпираться? — спросил он Русанова. — Мы всё о вас знаем. Неделю назад вы прилетели из Монголии, провели ночь в гостинице «Кызыл-Жар», после чего заказали такси, на котором отправились в район Шал Акына, где тайно провели незаконные раскопки на берегу Ишима, извлекли из земли скульптуру, являющуюся национальным достоянием Республики Казахстан, и попытались вывезти её за пределы страны. Поэтому сейчас вы протянете нам руки, мы наденем на вас наручники и сопроводим в место, где вы будете ждать суда.
— Я не отпираюсь, — сказал Русанов. — Просто всё совсем
не так.
— А как? — спросил костюм.
Русанов уже представлял выражение лиц окружающих, когда он разобьет скульптуру, достанет из неё комсомольский билет и всё объяснит, но тут же вспомнил про биллиардный шар и понял, что в его власти лишь выбирать между двумя тяжёлыми уголовными статьями: контрабанда культурных ценностей и контрабанда наркотиков. Собственно, это одна и та же статья. От напряжения в голове Русанова поднялся ветер, подозрительно пахнущий рекой, сквозь который прорывался Мишин голос:
Возникай содружество
Ворона с бойцом —
Укрепляйся, мужество,
Сталью и свинцом.
Чтоб земля суровая
Кровью истекла,
Чтобы юность новая
Из костей взошла.
— Мне надо сделать один телефонный звонок, — сказал Русанов. — По ватсапу.
Следующий попутный рейс вылетал через три часа, которые Русанов провёл, попивая коньяк в компании Сергея Илларионовича, рассказавшего, что Майтрейя теперь пополнит местный краеведческий музей.
— А другу вашему передайте, — сказал он на прощание, — чтобы он почаще закапывал свои скульптуры в землю. Сами видите, как от этого возрастает их ценность.
Уже протискиваясь на своё место у окна «Боинга», скорее, обостренной за путешествие интуицией, чем обонянием, Русанов почувствовал запах знакомых духов и не нашел ничего лучшего, как вжаться в кресло и уткнуться в интернет, который, как недавно выяснилось, по-казахски называется «галамтор».
КАЗАХСТАН.
Виктор Солодчук