|
|
   |
В 1944-м вернулась из эвакуации наша мама с двумя детьми в родную Одессу, а жить негде. Вместо дома — ровненькая площадка, ни одного камешка. Приютила нас в доме № 23 по улице Гоголя семья маминого брата, которая оставалась в оккупации, и прожили мы у родственников почти год, пока не вернулся с фронта отец в августе 1945 года. Дворник по секрету сообщил ему, что в одной из квартир недавно освободилась комната и стоит она пока опечатанная, неровен час кто-нибудь вселится. Квартира в бельэтаже, никакого труда, чтоб залезть через окно. Что отец с помощью дворника и проделал. А через несколько дней получил и ордер на комнату.
Комната была красивая, два окна, 30 кв. м. И даже был камин в одном из углов. Комната была запущенная и захламленная до крайней степени. Сколько дней потратили родители на вычистку тех «авгиевых конюшен» — сказать трудно. Жила там известная в городе шляпница, француженка, очень старенькая. Мебель пришлось почти всю выкинуть, ибо клопов было видимо-невидимо.
Комнат в квартире было целых девять! Пять больших и четыре маленьких. Семь семей! Длиннющий коридор, в полквартала. Когда-то жила здесь одна семья, поэтому все большие комнаты были смежными.
Постепенно мы собрали кое-что из нашей довоенной мебели по тем адресам, что указала нам довоенная наша соседка и дворник. Родственники сохранили нам большую картину ХVІІ века в золоченой раме. Чтоб спрятать её от глаз румын, которые оккупировали Одессу, а особенно от озверевших немцев, нахлынувших в город перед отступлением, они спрятали картину под матрац и спали на ней. От этого она, конечно, поизносилась, местами посыпалась краска, но всё равно мы рады были ей, как уцелевшему члену семьи.
В этой многолюдной, шумной квартире мы прожили более 30 лет. Как же по ней скучали мои родители, когда стали жить с нами вместе в новом доме, имея каждый по своей комнате. Общения им явно не хватало!
Кроме нас и судьи Лозовской, прокуренной насквозь, басом говорящей тётки, все были евреи. Мадам Финкель, мадам Вергилис, мадам Пейсахович, Рива Исааковна Боград, старушка-модистка Пичман. В то время было принято так обращаться: мадам. При этом почти у всех были вполне русские имена. Евгения Борисовна была Геней Боруховной и т.д. Надо помнить то время, когда быть евреем было страшно. Даже мой дед свою украинскую фамилию Скляр ещё до войны сменил на более украинскую, как ему казалось, — Скляренко. Может быть, это случилось, когда в 1938 году он отсидел восемь месяцев в лагере по нелепому анонимному доносу, не знаю.
У всех было по одной комнате. Лишь у судьи, находящейся в разводе с мужем, была ещё одна комната. И поскольку их комнаты были сразу у входа, а вход был парадный, на мраморную лестницу и прямо на улицу, то они отгородились от всех вместе с этим ходом, вынудив всех соседей пользоваться только «чёрным ходом» через кухню во двор. Ну, конечно, с судьями в те годы ссориться никто не решался. Но лишь до той поры, пока у них не начались неприятности на работе. А тогда уж соседи организовались на борьбу за «достойный выход».
Кухня метров 8—10 была одна на всех. С одной стороны на колченогих столиках стояли пять газовых плиток. Кстати, с двумя конфорками и без духовок. Пекли в кастрюле-«чудо». А с другой — очень тесно прижавшись друг к другу, такие же небольшие столики. Часто выясняли, кто к кому перемахнул свой мусор.
Самую дальнюю комнатку занимал одинокий полусумасшедший гражданин Климовский, неизвестно где работающий и кухней не пользующийся. Появлялся он к вечеру, взвинченный, наэлектризованный так, что искры сыпались, запирался в своей комнате — и тут закрывай плотнее уши! — очень долго выкрикивал ругательства и лозунги вперемешку с угрозами в чей-то адрес. Нам приходилось хуже остальных: наши комнаты были смежными. Пришлось, в первую очередь, закладывать кирпичами дверь.
Исчез Климовский как-то внезапно, непонятно, но навсегда. Дворник говорил, что его «посадили». Наверное, переборщил где-то с лозунгами.
Когда я вспоминаю нашу квартиру, мне кажется, что всё это я читала у Ильфа и Петрова. Ну чем не их персонажем был муж мадам Вергилис? Он работал парикмахером, а жена набивала принесенными из парикмахерской волосами матрацы и подушки. Муж мадам Финкель работал закройщиком в обувном ателье и приворовывал кожу. Однажды среди ночи маму и брата пригласили в понятые: у Финкелей проводили обыск. Под матрацами у них лежали листы кожи, а в схованках — масса золотых украшений. Короче, его посадили. И мадам Финкель имела заботу: периодически пересылать ему для поддержания здоровья хитрые консервы, которые она при содействии моей мамы конструировала на кухне. Готовили на мясорубке смесь из орехов, чернослива, изюма и мёда и закатывали в банку с надписью «Икра баклажанная».
Соседка Рива Исааковна Боград, весёлая, быстрая и коммуникабельная, привезла в свою 10-метровую комнату сына Яника. Никто даже не знал о его существовании. Воспитывала его до 14 лет Ривина сестра. Очень смешным и смешливым был этот Яник. Такой себе увалень, совершенно не спортивный и добрый. Потом Яник женился. Привёл жену Розу, вдвое толще мамы Ривы, неряшливую симпатичную молодицу, над которой потешались наши опытные поварихи.
Приехав в Одессу, мама сразу вернулась на свою прежнюю работу, в военный госпиталь № 411 на улице Пироговской. Она была замечательной, востребованной медсестрой. Папа тоже уже работал бухгалтером на заводе им. Марти, брат занимался в спецшколе, кстати, вместе с будущим космонавтом Георгием Добровольским.
Наш двор имел вид большого прямоугольника, образованного четырьмя флигелями, один из которых был в то время развалкой. Посреди двора — овальный палисадник с двумя огромными каштанами времён графа Воронцова и кустами сирени в противоположных закруглениях овала. Был еще водопроводный кран, безотказная отрада наша летом, и, конечно, дворовой туалет. А как же без него!
Двор был полностью изолирован от улицы. В арке главного корпуса дома № 23, были массивные ворота, всегда закрытые для машин — а их-то ни у кого и не было! Для людей в воротах была узкая дверь, которая на ночь обычно закрывалась. Пришёл после полуночи — звони дворнику, готовь рубчик и выслушай пару тёплых слов. Если во двор заходил посторонний, дворничиха тётя Витя, всегда с метлой и в незашнурованных мужских ботинках 44-го размера времён румынской оккупации, своим недружелюбным басом устраивала незнакомцу форменный допрос с пристрастием, и у того сразу пропадало желание искать в нашем дворе туалет.
…К лету 46-го только к четверым из 12 моих сверстников-малолеток вернулись папы. Другие всё ещё ожидали, наперекор неизвестности и похоронкам. Вернулся папа к Леночке Майстренко и уже работал, как и до войны, полотёром. Вернулся папа Олечки Мацко с оторванными пальцами на правой руке и снова начал работать мастером по ремонту часов. Вернулся и отец еще одной Олечки, профессор Горбатов, и снова возглавил один из одесских вузов. Возвратился живым и невредимым мой папка Вася, сержант-пулемётчик, отстоявший в блокаду Ленинград.
Мы не были ангелами. Мы умели драться, быстро бегать, ловко лазать по деревьям, не плакать из-за царапин и ушибленных коленок, но умели и дружить. И все придерживались незыблемого правила: не выходить во двор с недоеденным пирожком или бутербродом! Не потому, что кто-то мог отобрать его у тебя, а просто, чтоб не испортить настроения другим.
А двор наш жил своей жизнью. В течение дня в нём перебывало много разного люда. Долго звенел колокольчик мусорщика, и все торопились с вёдрами со всех этажей и стояли в очереди, общаясь друг с другом и наблюдая, кто что выбрасывает. Потом звенел колокольчик керосинщика, и опять все стояли в очереди — ведь многие ещё пользовались и примусами, и керогазами. Потом приходил старьевщик и протяжно тянул: «Старые вещи покупаю-ю, меняю-ю!». Потом раздавался призыв паяльщика: «Чиню! Паяю!».
Потом ходили торговцы рыбой, кричали: «Чирус! Чирус! Свежий чирус!». Чирус — это годовалая скумбрия. И вот уже изо всех открытых во двор кухонных окон тянет свежепожаренной рыбой. Мама разрезает чирус вдоль, но не до конца, разворачивает его пузико, вынимает хребет, обмакивает в кляр и жарит ароматную отбивную!
Состав квартиры с годами менялся. Уезжали наши весёлые соседи, кто в Израиль, кто в Америку. Другой состав был уже «не одесский». Мы вскоре тоже покинули ту квартиру. Но память о годах, проведенных в весёлой и тесной коммуналке, по-прежнему греет сердце!
Валентина МАРЦАФЕЙ