|
|
   |
Продолжение. Начало здесь.
«Если бы все погибшие могли вздохнуть, содрогнулась бы земля...»
Румыны вошли в Одессу 16 октября 1941 года. Так по воле судьбы она с мамой оказалась в оккупированном городе. В семье Блех опасались эвакуации, боялись потерять связь с сыновьями, которые находились на фронте. Уже 16-го числа начались расправы. На углу улиц Земской и Чижикова, из окна их квартиры были видны фонарные столбы, на них раскачивались повешенные люди, слышались выстрелы.
На шестой день оккупации в Одессе появился приказ: евреям явиться на регистрацию. Так все евреи двора, где жили Блех, пешком отправились на сборный пункт. С собой взяли кое-что из вещей, еду, думали — на один день. Их загнали на кладбище, окруженное пулеметами. «Регистрации, разумеется, никакой не было, — вспоминает Ида. — Людей грабили, отбирали ценные вещи, строили в колонну по 10-20 человек в ряд и отправляли этапом. Для большинства сомнений не было, нас гнали на расстрел».
Шли они по бездорожью, измученные и замерзшие, обматывали тело тряпками, чтобы согреться. Отставших от колонны полицаи убивали. Весь путь их сопровождали выстрелы. Некоторые не выдерживали страданий, бросались в колодцы, матери оставляли детей на кладбищах в надежде, что найдутся добрые люди, которые спасут. Действительно, кое-кому везло: рискуя, детей подбирали крестьяне.
«Наши конвоиры старались обходить деревни стороной, — свидетельствует Блех, — к колодцам теперь не подпускали, и мы были вынуждены пить воду из луж. Свой скорбный путь, примерно 180 километров до конечного пункта, мы преодолели за целый месяц. Колонна значительно поредела, многие в дороге умерли. Полицаи говорили, что нас гонят на работу, мы радовались этому, надеясь, что еще удастся по-человечески поесть. Местные жители при встрече предлагали отдать все, что имеем: «Все равно вас расстреляют». Ради крохи еды люди отдавали одежду, обувь. Теперь они были нищими.
В Богдановку пригнали к вечеру. До войны это был центр Доманевского района. В 1926 году среди 2853 жителей местечка еврейская община составляла 1488 человек. Надо полагать, место это для преступных планов было выбрано не случайно.
Богдановка стала еврейским гетто, центром массового уничтожения людей, созданным нацистсткой администрацией на обширном пространстве от Черного моря до Южного Буга. Сегодня хорошо известны названия этих зловещих мест: Сортировочная станция Одессы, сёла Березовка, Сиротское, Снигиревка, Доманевка. В дневниковых записях И.Блех содержатся все подробности быта еврейского гетто. «Сотни людей, стариков, женщин с детьми, были в колонне и беременные, загнали в огромные свинарники бывшего совхоза. В каждом «станке», загоне, поместились 10-15 человек. Сидеть мы еще могли, но подняться из-за скученности уже не было сил. Есть не давали, умерших ночью вытаскивали, утром арба увозила трупы. И так ежедневно».
МЕЖДУ ТЕМ, НАСТУПИЛ ДЕКАБРЬ, Южный Буг покрылся льдом. Река протекала рядом, она разделяла оккупированную территорию на румынскую Транснистрию, по другую ее сторону хозяйничала немецкая администрация. Среди обитателей лагерных бараков начались болезни, появились сыпнотифозные.
Они ходили на берег, делали проруби, брали воду для питья и одновременно стирали свое тряпье. «Однажды по дороге к реке, — рассказывает Ида, — меня и маму нагнал мужчина. Мы опасались местных жителей, ибо они считали евреев виновниками всех бед, на нас натравливали собак. Мужчина расчищал дорогу от снега и вдруг набросился на нас, стал избивать, мама, стараясь защитить меня, приняла на себя все удары. Когда мы вернулись в лагерь, мама уже не могла подняться, на следующее утро она умерла. Люди из специальной команды ее раздели, вырвали изо рта золотые коронки и увезли в направлении Буга. Это случилось 17 или 20 декабря 1941 года».
На следующий день она решилась на побег. Незаметно покинула барак, переночевала в соседнем селе, в незнакомом доме ей дали поесть и предупредили, чтобы обходила Доманевку и Березовку, потому что там лютуют румынские и украинские каратели. Хозяевам оставила ботинки и галоши, за что получила четыре сковороды семечек.
ОНА ВСТРЕТИЛА и других беглецов. Шли только полем, чтобы избегать людей, ночевали в скирдах. Как-то утром им повстречался мальчик на лошади, который по лохмотьям одежды узнал, кто перед ним, и стал распрашивать: «Эй, жиды, куда идете?» Он уехал, а через некоторое время появился парень со знаком полицая на рукаве, очевидно, из фольксдойче, и приказал следовать за ним в Доманевку. Там их заперли в камере. «Хорошо, что на открытых окнах были решетки, — говорит Ида, — мы оправлялись и выбрасывали фекалии, потому что никто не должен был знать о наших больных желудках. Нетрудоспособные и хворые с признаками эпидемических заболеваний подлежали расстрелу в первую очередь».
Как-то открылась дверь и прозвучала команда выйти двум мужчинам, приехала арба с кукурузой и нужно было теребить, чистить початки. Ида тоже напросилась на работу. Даже в чрезвычайной ситуации, когда, казалось, минуты жизни были сочтены, она заставляла себя преодолевать страх и недомогание. Спорила с подругами, которые считали погибших в первые дни оккупации наиболее счастливыми. «Я топила печку в помещении румынской претуры (администрации), — вспоминает Блех. — У меня были обморожены ноги, но об этом нельзя было заикаться, я буквально ползала, приносила топливо со двора, а потом скрюченная отогревалась у печки».
Вскоре по претуре был объявлен приказ всем полицаям отправиться в Богдановку. От вернувшихся она узнала, что все ее бывшие знакомые по бараку расстреляны и сожжены.
ПО СВИДЕТЕЛЬСТВУ Блех начальником полиции в Богдановке был Полищук. «Он не выдержал своего положения, сошел с ума, на его совести было уничтожение всех евреев-колонистов, которые жили в Доманевке (до войны здесь проживали около 500 еврейских семей). Люди слышали, как он ходил по деревне и бормотал: «Уберите этих жидовских детей, они тянут меня за ноги...». Бог его наказал, считает Ида.
Когда Полищук умер, появился новый начальник полиции — Казакевич. Он носил шинель офицера Красной Армиии со споротыми не то «ромбами», не то «шпалами». Его страшились не только евреи. Казакевич ездил верхом на лошади с плеткой в руке, и горе тому, кто попадался на его пути.
В Доманевку по-прежнему пригоняли людей, грабили, раздевали и отправляли к ямам — на расстрел. Когда закапывали, находились еще живые, их добивали. «Мне кажется, — замечает И. И. Блех, — если бы все убитые там смогли разом вздохнуть, содрогнулась бы земля. Доманевский лес застрял в моей голове страшным видением, понадобилось несколько лет, чтобы вытеснить его из памяти, остаться человеком с нормальной психикой и продолжать жить».
Как-то раз они уговорили местную женщину позволить в ее хате выкупаться. Это было в феврале на улице под названием Пионерская. Вечером натаскали воды из колодца, а на следующий день хозяйка ее нагрела. Все лохмотья подруг она вынесла на мороз. «Наши платья, кофты были пробиты пулями (одежда жертв расстрелов), но это не имело значения, — вспоминает Ида. — Когда вымороженные вещи внесли в хату, хозяйка прошлась по ним горячим утюгом, и замерзшие вши «начали стрелять». Потом нас угостили горячим супом. Рая отрезала косы, я не решилась. В свои двадцать лет я мало походила на еврейку, носила толстые косы, меня по-украински называли Марусей».
Продолжение следует
Евгений Мирошниченко. Сан-Хосе (США) — Николаев