|
|
   |
И вот — Карловка. Пока мы брели по размытой дождем дороге, жители села, стоя возле своих хат, молча разглядывали нас.Уже за селом нам повстречалась девочка, подгонявшая палкой корову. Поравнявшись с нами, она вдруг сказала:
— Гонють их и гонють. А чого? Воны ж таки люды, як мы.
Я остановился и с удивлением посмотрел на нее. Но сопровождавший нас полицай подтолкнул меня дулом винтовки: «Иды!»
Концлагерь был расположен в километрах трех от Карловки, на месте бывшей свинофермы. Первое, что я увидел возле барака, где раньше содержали свиней, была школьная спортивная «кобыла». Как объяснили старожилы концлагеря, полицаи притащили ее из сельской школы, чтобы наказывать на ней провинившихся заключенных. За малейшую провинность человека привязывали к «кобыле» и на глазах всего лагеря секли кнутом.
В первый же день с нами провел беседу староста Карловского концлагеря, бессарабский еврей Абрамович. Говорил он на идиш, и мама переводила нам с сестрой его слова. А слова эти были о том, что если мы будем плохо работать, нас познакомят с этой «кобылой»...
Заключенные лагеря строили дорогу. Нас тоже пригнали на стройку. Маме дали тачку, мне и сестре — лопаты. Работали на стройке в основном женщины и дети. Кормили нас один раз в день супом из гнилой картошки. И когда повариха, мадам Вайнштейн, привозила на повозке этот суп, рядом с ней сидел на облучке господин Абрамович, держа в руке палку. Когда кто-нибудь из детей протискивался к повозке без очереди или, того хуже, просил добавку, Абрамович пускал в ход палку.
Женщины называли между собой старосту лагеря «Гицель». Так в Одессе звали людей, устраивающих облавы на бродячих собак. И не дай, Бог, если бы господин Абрамович об этой своей кличке узнал!..
В конце месяца нам выдавали паек — две кружки грязного пшена и кружку кукурузной муки. За время пребывания в Карловском концлагере я забыл, как выглядел хлеб.
За порядком на стройке следил косноязычный полицай Стефан. Любимым выражением у него было: «Маешь задницу, двадцать пять!». Это означало, что в любой момент Стефан мог наказать провинившегося двадцатью пятью ударами кнута. Он же проводил экзекуции и на «кобыле».
В ДОЖДЛИВУЮ ПОГОДУ работы на стройке не велись. И, по примеру других детей, мы с сестрой ускользали из лагеря просить милостыню. Просили в ближайших селах: Викторовке, Ивановке, Новоселовке. Иногда нам подавали кусок мамалыги, горстку огурцов или несколько яблок. А иногда спускали на нас собак.
Ходить по селам было опасно. Если бы нас поймали полицаи, Стефан засек бы на «кобыле». Но голод толкал не только на унижения, но и на смертельный риск...
В Карловском концлагере был барак, который называли «комнатой голых». В него попадали те, кто износил свои вещи на каторжной работе. Одежда, превращаясь в тряпье, расползалась на теле. И тех, у кого это случалось, отправляли в «комнату голых». Эти несчастные люди лежали на нарах, прикрытые грязными тряпками, и умирали голодной смертью. Они не работали, им не полагался паек. Некоторых подкармливали работающие родственники. Но одинокие были обречены...
Каждое утро к «комнате голых» подъезжала запряженная парой волов повозка. С нее слезал старый одноглазый Гершман и, шаркая босыми ногами, входил в барак. Вскоре он вытаскивал оттуда мертвецов, укладывал их на повозку, накрывал рогожей и увозил. В лагере не говорили «умер». «Гершман забрал».
В «комнате голых» была одна женщина. Звали ее Муза. По вечерам она читала голым по памяти рассказы Зощенко, Шолом-Алейхема, Чехова или стихи Пушкина, Лермонтова, Некрасова. Слушать Музу приходили и из других бараков. А заодно приносили ей кто кусочек мамалыги, кто немного пшенной каши. Так Муза жила. Не знаю, кем она была до войны, то ли актрисой, то ли преподавателем литературы. Но своим чтением она многим спасла жизнь...
ЗИМОЙ 1943 ГОДА в Карловский концлагерь пригнали цыган. Они поселились в соседнем с нашим бараке. Это были простые работящие люди. Жилось им легче, чем нам. Мужчины ходили по селам подковывать лошадей, а женщины — гадали.
Моя мама подружилась с одной старой цыганкой. Звали ее Лиза. Она курила длинную трубку, и когда мама заходила к ним в барак, Лиза сразу говорила: «Софа, расскажи». Лиза любила слушать рассказы мамы о нашем довоенном бытье. Мама преподавала музыку и рассказывала цыганке интересные истории о своих учениках. А возвращалась мама от Лизы обязательно с какой-нибудь едой...
Полицаи побаивались цыган, поэтому не так притесняли их. Кроме того, мужчины приносили им из сел самогон. Но концлагерь был концлагерем. И до самого освобождения нас объединяло с цыганами одно горе. И разъединяло одно — смерть...
В НАЧАЛЕ МАРТА 1944 года в лагере стал слышен отдаленный гул приближающегося фронта. Исчезли полицаи. Реже стал показываться Абрамович. А вскоре через Карловку потянулись отступающие немецкие войска. Шли они по выстроенной нами дороге.
Это были уже не те немцы, которых я видел в первые дни оккупации Одессы. Те даже на своих союзников — румын — смотрели с презрением. А эти шли, опустив головы и многие, как и мы, были в лохмотьях.
В один из таких дней возле нашего барака остановилась повозка. На облучке сидел немецкий солдат. В повозке стонали раненые. Обитатели барака мгновенно попрятались. Немец, заметив меня, поманил пальцем. Дрожа от страха, я подошел. У немца не было оружия. Мундир на нем был разодран. Потное лицо заросло рыжей щетиной. Он произнес только одно слово: «Вассер!». Немец просил воды. Я показал ему, где колодец. Немец достал из-под повозки ведро и пошел к колодцу. Набрав полное ведро воды, он напоил сначала лошадей, потом раненых. Потом напился сам. Уже разворачивая повозку, он снова подозвал меня и дал яблоко. Я долго смотрел ему вслед...
Как-то вечером в наш барак вбежала молодая цыганка:
— Ховайтесь! В селе власовцы! Узнают, что вы евреи, постреляют!
О власовцах шла дурная слава. Говорили, что отступая, они сжигают целые деревни.
Несколько дней мы провели за лагерем, в глубоком овраге. Наконец, не выдержав, я сказал маме:
— Пойду, посмотрю. Может, в Карловке уже наши.
Со мной пошла и сестра. Не успели мы вылезти из оврага, как увидели двух всадников. На плечах у них были погоны. Мы бросились назад. Но всадники заметили нас и закричали:
— Эй, ребята! Немцы в селе есть?
Мы остановились. Всадники подъехали ближе. На ушанках у них были красные звездочки. Наши!
Это произошло 28 марта 1944 года.
А через несколько дней оборванные, грязные, босые, но безмерно счастливые мы шли за наступающей Красной Армией домой, в Одессу!
Аркадий Хасин