|
|
   |
В троллейбусе подслушал разговор. Двое, по голосам — мужчина и женщина: «Почему много говорят об этих детях войны ? Их не убивали, не ранили на войне. Им не приходилось спать на холодной земле, все время находиться под обстрелом... Они (дети войны) выросли в мирное время... За что им должны назначать какие-то льготы?!». Этот разговор обжег, унизил, обидел. Действительно, за что, нам, детям войны, кто-то что-то должен? Кто мы — дети оккупированой Одессы?
Мы стали погибать, становиться калеками с июля 41-го — от первых бомбежек. Мы, малолетние и старшие, видели растерзанные бомбами тела на деревьях, на мостовой, вперемежку с искореженными трамвайными рельсами на углу улиц Ришельевской и Пантелеймоновской, около хлебной лавки, у которой стояла очередь за хлебом по карточкам. Не все хотели уйти из очереди при вое сирены воздушной тревоги — хлеб тоже был жизнью. Лавка размещалась возле привокзальных железнодорожных путей, напротив Куликова поля, с выходом на улицу Пироговскую. От лавки и людей осталось месиво! Там были и дети.
Возле нас, детей и женщин, ложились на землю ровные расстрельные строчки от пулеметов немецких летчиков, когда мы собирали на поле помидоры в районе Люстдорфской дороги. От ужаса было непонятно — эти красные пятна на земле от раздавленных помидоров или от тех, кто уже не встал. Нас убивали и калечили в одесском порту при попытке эвакуироваться. Немцы с циничной точностью вечерами начинали бомбить город. Люди укрывались от бомбежек по-разному — в щелях (так называли бомбоубежища), в подвалах и парадных домов, в погребах. В Одессе было одно огромное обустроенное бомбоубежище: с нарами, тишиной и, самое главное, с водой — за ночь можно было напиться «от пуза» тепловатой, но такой вкусной воды!
В убежище ходили в основном женщины с детьми. Утром возвращались домой. А вместо дома — только стены! И запах сгоревшего жилья. Этот запах пропитал город на много лет. Этот запах горестных событий засел в памяти и воскресает тревогой всякий раз, когда где-то встречаемся со «свежим» сгоревшим жилищем.
Мы ходили провожать на фронт своих близких по горячей, мягкой, как мука, пыльной полевой Аркадиевской дороге (теперь проспект Т. Шевченко) в Каховские казармы. Мы ходили провожать на фронт своих мужчин в Алексеевский сквер возле товарной. Мы ходили к госпиталю, на улицу Пироговскую (сейчас 411-й госпиталь), встречать с фронта трамваи с ранеными. Да, тогда трамвайные пути тянулись к госпиталю. Женщины спрашивали: «Кого привезли?» — разглядывая лица. «Что там (на фронте) делается? Не знаете ли такого?». И вдруг удача: «Знаю, вчера был жив»!
Мы с матерями ходили по городу «добывать» воду. Емкость «помощника» пропорциональна возрасту — чайник, молочник, детское ведерко. В основном ходили по воду в Еврейскую больницу, в глубокий подвал какого-то корпуса Водного института, куда-то на улицу Балковскую.
В октябре 41-го мы стали детьми войны-оккупации. Первых румынских окупантов мы увидели на Куликовом поле на следующий день после наступления тишины в городе. Через несколько дней увидели и румынских вояк, грызущих белые куски сахара-рафинада. Его делал Одесский сахарный завод в виде небольшого конуса и заворачивал в синюю бумагу — разграбили завод или магазин. С первым немецким офицером-оккупантом мы столкнулись возле сгоревшего «Привоза» — Мекки голодных, примерно, возле зоопарка. Он стоял около небольшого легкового автомобиля в сером плаще, в фуражке, почему-то напоминавшей велосипедный трек на стадионе «Спартак». От него пахло духами (одеколоном?), и он разговаривал с женщиной, говорившей на немецком, из небольшой группы собравшихся. Примерно такое содержание разговора: «Вы будете жить хорошо, дети ваши будут хорошо...». Пальцем в ребенка: «После победы над большевиками и если вы будете себя вести хорошо».
Чужак, убийца наших мужчин, женщин, детей... Началась другая жизнь. Европа нагло привезла на танках нам культуру бесправия, угнетения, перспективу на рабство. Мы с матерями стали попадать в бесконечные румынские облавы с отсидкой в тюрьме. В конце октября плиты тюремной кухни, куда нас садили, еще были теплыми с советского времени — мест не хватало. День проходил за днем без питья и еды. Потом нас выводили на тюремный плац. Женщины плакали, предполагая расстрел. Нас «трусили» по всему телу. Даже детей. Все, что было ценным и блестящим: кольца, серьги, «бронзулетки», часы, ожерелья, пояса с красивыми пряжками, заколки и гребни для волос, другие предметы, предназначенные для продажи или обмена на «Привозе», — клали на землю, как для дикарей времен Кука. Только роли у действующих лиц были другими.
Потом румынские вояки одних выпускали за пределы тюрьмы. Не на свободу — свободы в Одессе не стало! Других оставляли в тюрьме, и многие из них уходили в вечность!
Находить еду можно было только в деревнях. Наши матери в люто-холодную зиму 1941—1942 гг. ездили по деревням, выменивая вещи на еду.
Вкусными были привезенный разогретый кусок замерзшего хлеба, картофелина, их берегли от мороза на теле женщины. Но более радостным было возвращение матери. Эти поездки были смертельно опасны. Мы начали терять матерей.
В оккупированной Одессе не получали писем-треугольников с фронта. Мы не знали, стали мы сиротами или круглыми сиротами. Те, кто становились детьми улицы и сердобольных соседей, искали себе еду сами. Кто трудом, кто попрошайничеством, кто воровством. А кто умирал от голода... Мы жили в брошенных квартирах и умирали в них от морозов, от пожаров, от угаров. О нас никто не беспокоился. Только полицейские обращали на нас внимание: прогнать, ударить. Румынские были помягче, а «отечественные» могли и забить, если удавалось догнать. Вид смерти для нас стал привычным: повешенные на Александровском проспекте и на улице Степовой, убитые при бегстве во время облавы на улице Преображенской и при нежелании отдать свою вещь, замерзшие в снегу. Монстрами по отношению к одесситам были румынские офицеры. В их присутствии нельзя было проявлять никаких эмоций — все трактовалось как выпад против них. Кара следовала немедленно, невзирая на пол, возраст.
Кто-то из нас поучился в румынской гимназии и узнал, что Одесса относится к губернаторству Транснистрия в великой Румынии.
В конце 43-го — начале 44-го годов румыны стали сворачивать свою «хозяйскую» деятельность, увозя награбленное «для дома, для семьи». Вместе с ними уезжали «одесситы», которые разбогатели. В то время говорили: «Кому война, а кому мать родна»!
Стали появляться и зверствовать казацкие «отряды». Они вместе с румынами провоцировали прячущихся от угона подросших парней. Открывали, например, дровяные склады с большими бревнами, предлагая жителям забрать их на топливо без оплаты. Эту тяжесть могли тащить только юноши. Как только молодежь начинала тащить бревна, появлялись на лошадях казаки с нагайками, окружали ребят и гнали их к Товарной. Кто пытался бежать — в того стреляли.
Постепенно румын заменили немцы. Порядки ужесточились. Шататься по улицам стало более опасно. Немцы значительно чаще, чем румыны, прибегали к детским услугам: принести воду, почистить обувь, убрать помещение, помочь разгрузить или нагрузить, следить за тем, чтобы кошки и собаки близко к их жилищу не подходили. Посуду мыть не поручали. Вероятно, брезговали или боялись. Вся работа выполнялась под их молчаливым наблюдением. На любое отклонение от качества и количества немедленно указывалось. Еще надо было сообразить, слушая немецкую речь, что от тебя хотят!
Оплата была едой: остатки супа, каши, редко — остатки картошки или капусты. «Мясо» нам иногда доставалось в виде костей. Они варили мясо на костях. Запах был обморочный. Потом обдирали мясо, а кости бросали нам. Мы не выдирали друг у друга. Надо было быстро погрызть и передать следующему: на очереди была новая кость. Немцы не смеялись над нами, но и не сочувствовали. Мы для них были даже не рабами.
С приближением фронта в городе становилось больше техники, войск. Еды становилось все меньше — крестьяне привезти не могли, а ранней весной нет съедобной растительности. С наступлением темноты чаще слышны были выстрелы — стреляли в любую тень. Днем немецкие патрули останавливали всех подозрительных. И детей тоже. Особенно если нас было больше двух. За пререкание могли застрелить на месте. Забирали, при подозрении в... Наверное, в гестапо. Другой власти не было.
У нас не было календаря, не было часов — мы ориентировались по принципу «светло — темно». В какой-то из дней немцы стали уводить технику, загружать грузовики. Показали на большой, хорошо закрытый фанерный ящик и знаками дали понять, что там — еда. Мы открыли его только тогда, когда они уехали. Внутри ящик по-немецки качественно был устлан фольгой. В нем оказались головки синей капусты. В ту пору никто не знал, как ее нужно готовить. Но все понимали, что нужно сварить. Так сделали и съели. Это была первая и единственная репарация, попавшая непосредственно детям оккупации.
Все знают — это произошло 10 апреля 1944 года. Освободили Одессу. Наши пришли! Этот день много лет был точкой отсчета. Одесситы говорили: «Событие произошло после того (до того), как НАШИ ПРИШЛИ». Ни в одном из освобожденных от фашистов городов так не говорили.
Через несколько дней мы уже ели хлеб. Он пах дымом. Его пекли из муки из зерна, которое горело в элеваторе, подожженном немцами. Нас кормили соленым творогом, вкус которого мы не помнили. Уже в мае нас стали переписывать и отправлять учиться в школы, в интернаты, в ФЗО, в ремесленые училища. Мы были нужны! Некоторым из нас хотелось оставаться детьми улиц.
Школы встретили нас одним учебником на десятерых, тетрадями из толстой, кофейного цвета, бумаги, из которой можно было выковырнуть кусочки древесины. И такими вкусными, светло-серыми школьными булочками с маленькими кулечками желтоватого сахара. Бесплатно!
Война заканчивалась на Западе, но за нас она держалась цепко. Мы продолжали становиться калеками и гибнуть в руинах разрушенных домов (их называли тогда «развалками» ), в сохранившихся оборонительных укреплениях от неразорвавшихся бомб, мин, снарядов, спрятанных боеприпасов. Ну, какой мальчишка откажет себе в удовольствии проникнуть в темноту заваленного подвала, посмотреть, в какую сторону улетит снаряд из костра, открутить взрыватель и посмотреть, как он устроен?
Май 45-го. Для многих из нас был он радостным и печальным. Нас «догоняли» похоронки. Нас «утверждали» в статусе сирот. Мы пошли в ремесленные училища и в лютые стужи вместе со взрослыми выдалбливали ломами, лопатами вмерзшие в лед тракторные, автомобильные, танковые, судовые двигатели. Все это использовали в ремонте сельхозтехники для весеннего сева. Нас учили профессии старые мастера. Они были знакомы со многими знаменитыми одесситами, например, с Уточкиным! Нас учили профессии некоторые пленные немцы. Учили качественно. Их кормили в одной с нами заводской столовой, но лучше, чем нас. Мы становились взрослыми. Нас посылали работать на заводы, мы считались мобилизованными, и судили за опоздание на работу более чем на 3 минуты или за прогул. в какой-то момент взросления мы почувствовали свою «неполноценность». Заполняя анкету, писали: «Был в оккупации». Многим из нас пришлось долго доказывать свою лояльность или преданность власти.
В послевоенные сороковые мы недоедали, как и взрослые. Голодали! Мы видели американскую тушенку, но нам перепадал только консервированный суп из... петрушки! Карточки на продукты отоваривались (был такой термин) крайне скудно. Многих одесситов от голода спасала рыба. Особенно в теплое время года. Главной спасительницей была камбала. Будь я мэром Одессы, я поставил бы памятник Камбале-спасительнице! Но ловить рыбу было и опасно: море кишело минами. Они стояли на якорях, их срывало штормами и прибивало к берегу, носило волнами вдоль побережья. Мы умудрялись ходить в море на старых плоскодонках и «таскать» (ловить) рыбу.
Мы стали взрослыми. Нас призывали в армию. Мы служили добросовестно Родине. Мы знали, что такое враг. Мы, одни из тех первых, кто участвовал в испытаниях атомного оружия — не все остались целыми и здоровыми, но мы давали подписку о неразглашении гостайны. На целых 50 лет! Нас, одними из первых, стали посылать в «горячие точки». Это мы, дети войны, первыми полетели в космос! Мы стали классными рабочими, специалистами и научными работниками, инженерами и партийно-хозяйственными руководителями, директорами заводов и медицинскими работниками, музыкантами и кинорежиссерами, писателями и поэтами. Мы стали прямыми наследниками (без нотариусов) завоеванной Победы, возрожденной Родины. Мы старались хранить и продолжать все то, что оставили нам родные. Вот кто мы, дети оккупации.
...Я об этом написал еще и с такой целью: прошу редакцию «Вечерней Одессы», имеющей большой авторитет в среде режиссеров, сценаристов, писателей, подсказать им такую тему. Есть только два ярких фильма о детях войны: «Подранки» Н. Губенко и «Уроки французского» Е. Ташкова. Хотелось бы, чтобы был фильм о детях оккупации. Нынешнее поколение книг почти не читает. А фильм посмотрят. Если его сделают мэтры, например, С. Говорухин, К. Муратова, Н. Губенко...
И еще. Я согласен с аргументами одесситки В. Гончаровой, чье письмо печатала «Вечерка», о том, что памятник детям войны нужно поставить возле Воронцовского дворца или возле любой школы в центре города. И памятник Камбале. Это серьезно.
Владимир Маркус