|
|
   |
выставка
Любимой Одессе — нас, любимых
2 сентября в Музее западного и восточного искусства открылась выставка «Тебе, любимая Одесса»: четверо киевских художников подарили городу на день его рождения свое творчество и встречу с фантастическими гуашами всемирно известной украинской народной художницы Марии Примаченко.
ПОЧЕМУ МОЙ ЗАГОЛОВОК носит, мягко говоря, шутливый характер, вы поймете, узнав имена киевских мастеров кисти и резца. Во-первых, СЕРГЕЙ ПОЯРКОВ. Как, вы его не знаете?! Ну, положим, вы не видели его графики, но разве вы не читали его многочисленных, с замахом на эпатаж и с рассуждениями о политических судьбах родины, интервью в «интеллигентной газете для порядочных людей» и ей подобных изданиях? Я — начиталась. Поэтому взглянуть, так ли Поярков рисует, как разговаривает, было интересно. Рисует, в общем, хорошо, на достойном профессиональном уровне: не зря окончил вуз хорошей школы — Львовский полиграфический имени Ивана Федорова, факультет искусства книги; да и поработал в знатных московских изданиях — в «Огоньке», в журнале «Юность», как раз в годы окончания перестройки и начала независимости. Для парнишки — уроженца Черниговщины (не Чернигова!), 1965 года рождения, это было удачное начало, не так ли?
Дальнейшее... Ох, нравится мне фраза журналист"ки упомянутой здесь мною газеты: «Из всех искусств для нас важнейшим является пиар». Да, судьба Пояркова сложилась счастливо в смысле востребованности и финансового благополучия, как явствует из его интервью. Только вот с его несколько пренебрежительными отзывами об аутсайдерах искусства, извините, согласиться не могу. Легко сказать эдак покровительственно: неча, мол, трепаться и на судьбу плакаться, вкалывать надо, и покупатель в мастерскую повалит. Еще никто толком не исследовал, какого рожна и почему хочется в данный момент массовому покупателю, и почему в аутсайдерах часто оказываются гении; а уж в наше гламурное время упоминать о всяких там Ван-Гогах и умерших в нищете Рембрандтах и Моцартах даже как-то и неприлично — вдруг Поярков засмеет. Да, существуют удачливые художники, чья социальная востребованность и представляет собой именно феномен для социологических исследований — вот как, например, присутствовавший на этом музейном вернисаже гламурный Юрий Горбачев. А есть тихие мастера, к которым зайдешь в мастерскую — ахнешь: вот как, к примеру, одесские Албулы. Не все овладевают искусством саморекламы! Но всех расставляет по местам Время. Что же до «места под солнцем», то ни один деятель искусства никогда не сознается в подробностях, какой ценой оно ему досталось...
Так что же работы Сергея Пояркова? Приятные. Крепкие, в смысле изобразительной техники. Даже слегка карнавальные. Серия карандашных рыб отдает, однако, «оформиловкой». Композиции на темы сказок — яркие, сложно составлены (но визжать по этому поводу, словно до Пояркова ни книжных, ни журнальных графиков, ни мастеров анимации в СССР не было, вряд ли сведущие люди станут). Красиво сделаны листы тушью-пером на темы сказок Андерсена, хотя с трактовкой образов можно и поспорить. Чувствуется в графике столичного гостя и привкус «поп» — что-то такое в манере рисунка, что было некогда в ходу у художников-аматоров, подвизающихся в клубах любителей фантастики; может, этим Поярков и любезен народным массам? А в общем — добротный книжный график, и расти ему не возбраняется.
ОЛЕГ ПИНЧУК, скульптор (ей-ей, не вникала, в родстве ли он с тем самым Пинчуком, — кажется, нет, да и не все ли равно?): фэнтези — его стихия, бронзовые звери невиданные, им сочиненные и отлитые — симпатяги. Особенно благосклонен Пинчук к племени носорогов, которое он наделяет невероятными и бесполезными для них, в силу огромности, рожищами. Чувство пластики у Пинчука в крови, его малая скульптура гармонична в пропорциях и музыкальна в силуэтах. Олег Пинчук — чистый прикладник, работающий для украшения интерьера приятными настольными и напольными безделицами. В безделицах этих, однако же, можно прозреть и душу: уж больно живые, с характером, получаются зверюшки. Кое-кто из музейных искусствоведов усмотрел, правда, в них языческое, хтоническое начало — тех самых химер, которые завязли в окнах заброшенного храма при крике петуха... Ну, что ж, такая уж в ней природа, в неньке Украйне! Интересно ведь: «причудливый» — по-украин"ски таки «химерний». Смеховой, карнавальный элемент в скульптуре Пинчука тоже ощутим. Можно сказать, что национальное, нашен"ское, присуще работам этого скульптора, уроженца Львовщины (р.1960) и выпускника Киевской художественной академии: очень украинский взгляд на мир, хотя в Украине носороги и не водятся.
ВИТАЛИЙ ПАРАСТЮК имеет к Одессе непосредственное отношение: родился на Кировоградщине в 1973 году и окончил «худграф» Одесского педуниверситета имени Ушинского. Представил офорты с видами Одессы и фантастическими композициями. Скрупулезные, суховато-академичные, как на мой взгляд, но здесь дадим слово тому, кто «своими руками» знает, что такое сложнейшая техника офорта: график Михаил Пархоменко отметил значительный творческий рост Парастюка, сказал, что эти офорты четко просчитаны и точны, в общем, высококлассны по исполнению. А вот живопись этого же автора, уж простите, сильно отдает гламуром и вполне вторично эксплуатирует расхожие модные приемы, — это уже я от себя говорю, не от Пархоменко.
И, наконец, МАРИЯ ПРИМАЧЕНКО, несколько гуашей которой разместились в экспозиции: кто же не знает прославленную прими"ти"вист"ку (1909 — 1997), крестьянку из села Болотня Киевской губернии, лауреата премии имени Т.Г.Шевченко 1965 года! Переболев в раннем детстве, Мария оказалась обреченной на пожизненный паралич ноги, и только творчество, свободная фантазия одухотворили жизнь простой сельской женщины, в чьих работах непостижимо аукаются древние и далекие цивилизации — то ли ацтеков, то ли островов Индонезии... Знаменательно, что выступившая вместе с бессмертной Примаченко молодая когорта выводит родословную своих фэнтези именно от нее.
ВОТ ТАКАЯ «Выставка 4П», которая собрала на вернисаже огромное количество художественного народу и стала событийной. Вернисаж открыл меценат — Чрезвычайный и Полномочный Посол Венгрии в Украине Андраш Баршонь. Художников приветствовал также Герой Украины, почетный гражданин города Одессы, депутат горсовета и председатель областного Совета мира Владимир Филипчук. Выставочный проект поддержан коллекционером Александром Коробчинским и продлится до 25 сентября.
Тина АРСЕНЬЕВА.
На фото Олега ВЛАДИМИРСКОГО работы Сергея Пояркова и Олега Пинчука.
кинопремьера
Дебют с блистательным дуэтом
30 августа в кинотеатре «Маски» состоялась премьера художественного фильма режиссера-дебютанта Евы Нейман «У реки», снятого на Одесской киностудии.
КИНОЛЕНТА профинансирована в размере 60% Министерством культуры Украины, на 40% — средствами, изысканными продюсером Александром Ткаченко (их выделил «Мiстобанк»). Как сообщил председатель правления ЗАО «Одесская киностудия» А.Ткаченко, напечатание копий — забота продюсера, и уже до"стигнута договоренность о показе фильма на канале «Интер», а также с некоторыми телекомпаниями и прокатчиками России. Кроме того, копия фильма отправится на фестивали в Баку, Батуми, Анапу, Лондон. Ева Нейман (р.1974), получившая режиссерское образование в академии кино и телевидения в Берлине, является гражданкой Украины, ранее снимала в Украине короткометражное и документальное кино, проходила стажировку на съемках фильма «Второстепенные люди» Киры Муратовой и дальнейшую свою творческую судьбу связывает с возможностью делать кино именно в Украине.
В основу киноновеллы «У реки» положен рассказ Фридриха Горенштейна «Старушки». Фридрих Горенштейн (1932-2002) — писатель, кинематографист, создавший литературные сценарии таких культовых кинофильмов, как «Солярис», «Раба любви». К 1980 году был «выдворен» из СССР, его творчество стало известно соотечественникам в «перестройку».
Почему молодого режиссера-дебютанта заинтересовала непростая тема взаимоотношений двух старух — матери и дочери? «Меня вообще интересуют... люди, — говорит Ева Нейман. — Тут не тема старости как таковая, а просто очень теплый и человечный материал. Кстати, мне приходилось работать в Германии санитаркой, ухаживать за стариками, так что свой материал я тоже накопила. Фильм — просто об отношениях между людьми».
Главные роли исполнили в фильме «У реки» Марина Полицеймако и Нина Русланова — блестящий актерский дуэт, который, по сути, «сделал» эту новеллу. На Севастопольском международном кинофестивале 2007 года Марине Полицеймако был присужден приз за лучшую женскую роль. Этот приз, от имени председателя жюри фестиваля Александра Миндадзе, был вручен актрисе на сцене одесского кинотеатра «Маски» в вечер премьеры. «Это фильм о любви, — сказала Марина Полицеймако, — о том, как эта любовь проявляется, когда... уже».
Съемки проходили в Бердичеве на живописной речке с неблагозвучным названием Гнилопять, среди роскошных, лиричных и диких украинских речных пейзажей. «Я счастлива, что мы нашли друг друга, — сказала Ева Нейман о работе с актрисами Полицеймако и Руслановой. — Для меня эти актрисы большой подарок: во время съемок я чувствовала, что под руками у меня возникает нечто большее, чем я сама». Режиссер высоко оценила еще одного участника актерского ансамбля — одесского артиста Юрия Невгамонного: «Мне было чему поучиться у него, его замечания наводили меня на определенные решения, с ним разговариваешь, как с режиссером, а его одесская театральная постановка «Воскресший и злой» — вещь очень высокого уровня».
Костюмы к фильму создал Руслан Хвастов — «необычайно талантливый, четкий, высокопрофессиональный художник, с которым работаешь, словно играешь», как сказала о нем создательница фильма «У реки».
Подробнее об этом произведении мы еще расскажем на странице «ХЛАМ». Прокат же фильма в Одессе намечен с 7 по 19 сентября в кинотеатре «Маски». Полагаем, что лирическая и чуточку гротескная история, рассказанная в фильме «У реки», тронет и пожилых, и молодых одесситов, которым небезразлична история и судьба их родины, — а именно об этом, по большому счету, повествует «двойной портрет», созданный в киноновелле.
Валентина ВАСИЛЕНКО.
гастроли
Красота нетленна
Спектакль «В месяце Атире» театра танца «Роэс» в постановке его создателя и художественного руководителя Софии Спирату (Греция, Афины) прошел 31 августа на сцене Театра музкомедии с огромным успехом.
«РОЭС» означает «движение», «течение», в том смысле, как понимал это Гераклит. И действительно, спектакль Софии Спирату — «запечатленное время». Вдохновленный древними эпитафиями и стихами поэта-модерниста К.П.Кавафиса на мотивы эпитафий, он напоминает романтическую прогулку по старинному кладбищу и наводит на мысли о бренности и Вечности, о неслиянности-неразрывности Любви и Смерти, о Красоте, которая остается собою навсегда, только будучи застигнута в своем апофеозе Смертью. Участники спектакля «В месяце Атире» облачены не в белое, как можно было бы себе представить сообразно впечатлению от некрополей с их мраморными статуями, а в драпированные одеяния оттенков подернутой патиной терракоты, и от этого точно найденного колорита действо приобретает пронзительную реальность ожившего прошлого.
Театр Софии Спирату — это театр пластики, жеста, пения и декламации. От его актеров, думается, пришел бы в восторг Роман Виктюк. У Софии Спирату нашел бы чему поучиться Дмитрий Богомазов, предпринявший в нашем украинском театре имени Василько стилизованную постановку «Эдипа», изрядно сдобренную пародийным стебом, — у Спирату никаких стилизаций, все предельно органично, все — здесь и сейчас. Это суровое и простое повествование о цене жизни в свете неизбежной и внезапной смерти. Стилистика спектакля «В месяце Атире» поразительно схожа с фаюмскими портретами — предтечами христианской иконы. Если у вас есть хоть капля воображения, вас не могут не потрясти лица этих незнакомых людей — юношей, детей, стариков, девушек, женщин, да иной раз попросту «бабонек», чисто тебе одесских, — глядящие в упор сквозь два тысячелетия. Лица, в каждом из которых некий неизвестный художник запечатлел неповторимый земной характер и которым придал таинственную, неодолимую отрешенность запредельности. Фаюмский портрет — ритуальный, посмертный портрет. Живые лики давно истлевших покойников глядят из погребальных пелен, прорывая взглядом перегородку между земным и потусторонним мирами. Точно так же эту непрозрачную и увы, тонкую пленку рвут танцоры спектакля «В месяце Атире».
Музыка, написанная для постановки Алкиноосом Иоаннидисом, не просто хорошая музыка для театра и кино — она опирается на глубокую фольклорную традицию. До глубины души трогают эти погребальные плачи и заплачки, исполняемые певицами с мощными, глубокими, по-народному выставленными голосами, — особенно плач о Фрасиклее и предфинальный хор. На наших глазах оживают и проживают свои истории те, кого оплакали: муж и жена, павшие на поле сражения юноши, две молоденькие сестры, юная невеста... Смерть воспринимается как составная часть жизни, как процесс, как логическое продолжение бытия — и нам не страшно даже тогда, когда недвижную молодую чету засыпают песком и сбрасывают покорные тела вниз, вниз, вниз, в бездну.
Пластика актеров и танцоров позаимствована Софией Спирату, естественно, из греческой вазописи, где фигуры, в отличие от скульптурных изображений, даны в живой естественной динамике (ведь даже фризу Парфенона присуща некая ритуальная, картинная застылость). Эта пластическая аллюзия все же не назойлива, движения персонажей легки, изысканны. Человек в спектакле Спирату предстает как венец Творения — в совершенстве Божиего замысла о нем. Потому что, видя надгробные изображения, мы, не знающие их прототипов, можем мысленно реконструировать некие идеальные образы, очищенные от налипшей земной скверны, — это и есть Божественный Эскиз, и кто повинен в том, что ему, быть может, не соответствовали? Несоответствия унес поток времени. Надгробный плач балета «В месяце Атире» — это зримое воплощение стиха Писания: «Ибо тленному этому надлежит облечься в нетленное»...
Валентина АНДРЕЕВА.
Реквием по отцу
В сентябре исполняется 100 лет со дня рождения кинодраматурга Григория Колтунова. Фильмы, поставленные по его сценариям, принесли мировую славу советскому кинематографу, собрав за свою экранную жизнь целый букет международных наград. Достаточно назвать «Чрезвычайное происшествие», «Гадюку», «Месть» по Чехову, «Максимку», «Зеленый фургон» (первый, черно-белый)... А сценарий к фильму «Сорок первый», первый и последний раз в истории Каннского фестиваля, был награжден «Золотой пальмовой ветвью» именно «за сценарий и никакой другой компонент».
Экранная тетралогия по книге классика фарсидской поэзии Фирдоуси «Шах-наме» положила начало развитию таджикской кинематографии и была закуплена 80 странами. Написаны сценарии всех 4 фильмов были фарсидскими бейтами, и даже специалисты не сразу отличали стихи величайшего поэта древности от стихов, дерзнувшего встать с ним рядом нашего современника.
Сегодня мы публикуем эссе, посвященное Г. Я. Колтунову, написанное его дочерью журналисткой Викторией Колтуновой.
В нашей совместной жизни было два значительных момента: один из них я не помню совсем, а второй не забуду никогда. Первый момент, когда мы впервые увидели друг друга, мне было от роду три дня. Второй, когда я держала свою руку на его плече, а он умирал. Между двумя этим днями прошла вся моя жизнь, неразрывно связанная с отцом. Легко ли жить рядом с великим человеком, прикрученной к нему тесным пространством советской коммуналки и тоталитарных государственных невозможностей? Может быть, матери было легче, она растворялась в нем, а я — нет, потому многие коллизии, остро встававшие между нами, и сейчас жгут невыносимой болью.
Но вот что видится издалека, сквозь дымку времени: никогда не было, не помню я ни одного с ним конфликта, завязанного на мелочной, материальной или бытовой, основе. Словно мелочи и быт не существовали в его жизни и в жизни нашей семьи. Когда от меня ушли отец и мать, но еще не возникла столь острая тоска по ним, как это бывает со временем, я ощутила какую-то другую, непонятную, острую недостаточность, и понадобилось задуматься, чтобы осознать — мне стало не хватать с их уходом атмосферы высокой порядочности, кристальной чистоты и возвышенности, что царили в нашей семье. Она исходила от них обоих, но все-таки отец задавал в этом тон. Я не помню, чтобы в нашей семье обсуждались и даже произносились два слова: «деньги» и «национальность», — они считались вульгарными, они были табу. Сказать, например, «а он такой-то национальности», казалось стыдным, невозможным. Самым ругательным семейным словом было слово «бездарь», может быть, оно казалось таким оскорбительным потому, что произнесший эту гадость немедленно бежал извиняться перед обиженным.
Однажды в волшебный крымский вечер меня попросили назвать три самых лучших момента моей жизни. Я назвала. Первый: ночью мы с отцом бродим босиком по теплому песку Азовского моря, отыскивая чайку с поломанным крылом. Мы ее не видели, шли на крик, отец хотел наложить ей шину из веточек, чтобы срослось крыло. Второй случай: мы стоим, обнявшись, у окна гостиницы «Украина», молча смотрим, как медленно отплывает книзу солнечный диск, а потом разом, вдруг, поделились мыслями, рожденными этим зрелищем, и оказалось, что они совпали. И третий: мы ждем переодевающуюся в соседней комнате певицу Елену Образцову, а пока ее нет, концертмейстер Важа, фамилию его не помню, перебирает на рояле шопеновские фразы. Его пальцы исторгают из клавиш не звуки, не музыку, исторгают восторг и сладкую боль, и снова, глядя друг на друга, мы с отцом понимаем, что чувствуем одно и то же, нам незачем говорить, это и есть счастье. Много раз потом я думала, что счастье — это когда тебя понимают, но самое большое счастье испытала тогда, когда нам с отцом не надо было прибегать к словам, все лучшее связано с нашим общим, тождественным, восприятием бытия.
Говорят: «Человек не от мира сего». Про отца можно было сказать: «Человек не от времени сего». Он промахнулся веком, по сути будучи творцом первой половины XIX. И творил собственную жизнь тоже по правилам XIX. А потому так часто входил в диссонанс с окружающим миром. Его не понимали; одни восхищались, другие ненавидели, третьи считали своим кумиром. Он был личностью слишком крупной, чтобы угодить всем. Иногда трезво, реально и мудро прозревал суть вещей, а иногда словно бы играл собственного героя, действуя в рамках условно-литературной выдумки. Он бывал капризен, настаивая на своем, но если оппонент мог доказать свою правоту, немедленно соглашался с ним и признавал ошибку. Делал это искренне и радостно, оттого, что истина нашлась. Он мог восхититься красотой аргумента своего противника, на что способны только большие души.
Красоту он ценил во всем: в слове, жесте, женщинах, но более всего — в поступке. Утверждая: «Кино должно быть школой благородства», он прожил свою жизнь так, словно был лучшим и блестящим воспитанником этой школы. Многие его сценарии были написаны им в соавторстве, абсолютно ему не нужном. Мастер высочайшего класса, он не нуждался в подмастерьях. Зачастую это были просто люди, которым он хотел помочь пробиться в литературу. Но всегда его соавторы, даже самые условные, стояли с ним в титрах «по алфавиту», и гонорары делились только поровну.
Он был способен до копейки отдать постановочные за восстановление одного только кадра, вырезанного ретивым чиновником, годами содержать друга, оставшегося без работы. Мог одним словом, до жуткой боли, обидеть меня, свою дочь, но не мог заставить себя разлюбить.
Может в этом и заключались мои с ним сложности. Он и меня писал, как роль, но я была другой героиней. Он писал нежную, покорную женщину, чьи добродетели поддерживали бы мужчину в житейской борьбе, а я по характеру — лидер, жест"кий и упрямый. Такой же, как и он. Гораздо легче ему было с моей старшей сестрой Еленой, он называл ее Лешечкой, она была его идеалом дочки, иногда он рассказывал мне, как это здорово любить дочку, имея в виду именно Лену, забывая о том, что я тоже — дочь, но, одновременно, и его соратник. Под одной крышей, за одним столом, вместе — в поезде, в экспедиции, на разгроме в сценарной коллегии, на получении звания в Таджикистане, на знаменитых московских кухнях. Он мог ворваться в три часа ночи в мою комнату, долго трясти за плечо: «Да, проснись же, послушай, какой гениальный эпизод я написал...».
Максималистка во всем, в том числе и языке, я ненавидела уменьшительные суффиксы и никогда не употребляла их, ни в жизни, ни на письме. Он их допускал, и когда мы правили друг другу тексты, он вставлял их мне, а я безжалостно вычеркивала суффиксы у него. В конце концов каждый возвращался к своему варианту, но был доволен тем, что второй прошелся по его тексту, просто так, с точки зрения: «А вдруг бы что-нибудь похуже заметил». Я и к нему обращалась всегда словом «папа», но никогда — «папочка», не целовала его, не говорила слов любви.
И только когда он умер, когда моя ладонь перестала ощущать биение жилки на его плече, я попросила уйти всех посторонних и, закрыв двери, легла лбом на его ноги и впервые сказала ему, как сильно его люблю, впервые сказала те ласковые слова с уменьшительными суффиксами, которые стыдилась сказать при жизни. У него было спокойное умиро"творенное лицо, кофейные глаза еще открыты и смотрели перед собой, а душа, витавшая между белыми простынями и вечным небом, наверное, слышала мои рыдания и ласки, и тоже впервые отвечала мне тем же.
И не было сердца благодарнее моего в ту минуту, когда его сиделка Ольга Ивановна сказала мне, не зная, что не может доставить мне большей радости: «Он говорил мне о Вас — «она мне была большим другом».
Романтик в жизни, романтик в кино, романтик в любви... Иногда мне кажется, что Бог не случайно, создав кинематограф в начале века, почти сразу же создал его певца, драматурга-романтика, потому что новорожденное дитя для возмужания, для становления, нуждалось в песне, и отец ему эту песню пел. И не случайно они вместе ушли из жизни — романтическое кино и его певец.
...Но как хочется еще хотя бы раз услышать: «Викуха, иди сюда, послушай, что я написал...»
Виктория КОЛТУНОВА.