|
|
   |
ИМЯ АЛЕКСАНДРА Вертинского было знакомо мне с детства. У нас дома был патефон, и самые любимые пластинки мамы с песнями Вертинского. Доставали их тогда, как говорили в Одессе, «из-под полы». За прослушивание этих пластинок, как и записей другого эмигранта Петра Лещенко, можно было иметь большие неприятности. Поэтому, когда мама заводила патефон, она плотно закрывала выходившие во двор окна нашей квартиры.
Вертинский пел о «бананово-лимонном Сингапуре», о продуваемом океанскими ветрами далеком Сан-Франциско, и уже тогда в детстве, эти песни зародили во мне мечту стать моряком, повидать эти края.
Мечта сбылась. Плавая много лет механиком на судах Черноморского морского пароходства, я повидал и Сингапур, и Сан-Франциско. Но, кроме того, имел счастье встретиться с самим Вертинским. Но прежде чем рассказать об этой встрече, хочу добавить, что любовь моей матери к песням Вертинского поддерживала нас в страшные годы фашистской оккупации.
Представьте занесенный снегом концлагерный барак, где одна надежда не замерзнуть в этом жутком жилище — сгрудиться вокруг еле дышащей теплом глиняной печки. Кутаясь в лохмотья, прижимаясь друг к другу, обездоленные люди, чья вина состояла лишь в том, что они родились евреями, глядя на слабый, но живительный огонь, начинали вспоминать довоенную жизнь. И во время таких воспоминаний кто-то тихонько начинал петь. Все умолкали, слушали, а потом начинали подпевать.
В такие вечера, зная любовь моей матери к песням Вертинского, ее просили спеть что-нибудь из репертуара любимого певца. И мама простуженным голосом начинала: «Ваши пальцы пахнут ладаном, на ресницах спит печаль, ничего уж вам не надобно, никого уж вам не жаль...» Эту песню Вертинский написал на смерть Веры Холодной, которая умерла в 1919 году в Одессе, и моя мама была на ее похоронах...
А ТЕПЕРЬ О ВСТРЕЧЕ с Вертинским. Было это летом 1946 года. Я закончил мореходную школу, и с группой судовых мотористов, выпускников школы, был направлен на работу в ЧМП. Но вакансий не было, и мы болтались без дела. Но я не унывал. Днем загорал на Ланжероне, а по вечерам бежал в Городской сад, где открылся Летний театр. Там выступали приезжавшие тогда в Одессу Клавдия Шульженко, Леонид Утесов, Эдди Рознер, Миронова и Менакер и другие кумиры первых послевоенных лет. Денег на билеты у меня не было, но вместе с другими, такими же, как я, ребятами, взбирался по пожарной дестнице на крышу соседнего с Летним театром дома, откуда сцена театра была видна, как на ладони.
И вот однажды я увидел в Городском саду афишу «Александр Вертинский». Возле нее толпились одесситы, обсуждая это событие. В газетах я уже читал, что советское правительство разрешило Вертинскому вернуться на Родину, и что во время войны он отдал все свои сбережения Красной Армии. И вот он в Одессе!
На первый концерт прославленного певца я даже на крышу попал с трудом. Помимо нас, ребят, туда забрались и взрослые. Билетов в кассах не было. И пока Вертинский не вышел на сцену, мы слышали свистки милиционеров, отгонявших от забора безбилетников, мечтавших послушать любимого певца.
Зал встретил его оглушительными аплодисментами. И он — высокий, элегантный — стоял, улыбаясь, словно купаясь в этом освежающем душу зрительском восторге. Наконец зал затих, и Вертинский сказал: «Я счастлив петь в Одессе, с которой расстался много лет назад. Я счастлив быть в этом прекрасном городе снова!». И запел.
Пел он, чуть грассируя, взмахивая руками, и зал, да что зал, сотни людей, собравшихся в тот вечер в Городском саду и даже на Дерибасовской, слушали его, затаив дыхание. Пел он долго. И «Маленькую балерину», и «В бананово-лимонном Сингапуре», и «Бразильский крейсер», и «Ваши пальцы пахнут ладаном», и «Что за ветер в степи молдаванской».
В конце концерта он объявил, что исполнит песню, которую написал по возвращении на Родину, и посвящена она стране, победившей гитлеровскую Германию. Закончил он эту песню словами, которые помню до сих пор: «О, Родина моя! В своей простой шинели, в пудовых сапогах, детей своих любя, ты поднялась сквозь бури и метели, спасая мир, не верящий в тебя!» После этих слов ему устроили настоящую овацию. Я так хлопал и кричал «браво!», что чуть не свалился с крыши.
На следующее утро я пришел в отдел кадров пароходства и узнал, что нашу группу посылают на судоремонтный завод убирать территорию. Завод находился на Пересыпи. Опаздывать на работу было нельзя, за опоздания судили. На другой день я встал в 6 утра. Троллейбусы тогда не ходили, и к проходной завода мне нужно было добираться пешком.
Пройдя Пушкинскую, вышел на Приморский бульвар. Он был безлюден. Только возле гостиницы «Лондонская» белел фартук дворника, подметавшего мостовую.
Дойдя до Потемкинской лестницы, я вдруг увидел высокую фигуру Вертинского. Он смотрел на море.
Поравнявшись с певцом, я неожиданно для самого себя выпалил: «Доброе утро, товарищ Вертинский». Он рассеянно улыбнулся и, слегка картавя, сказал: «Приятно в столь ранний час услышать чудесное слово «товарищ». Сказал он это с чуть легкой иронией, но тут же серьезно добавил: «Вы так молоды, откуда же вы меня знаете?».
Волнуясь, я рассказал ему о любви моей матери к его песням, и как она пела их даже в концлагере. Со словами «Боже... вы пережили этот кошмар?» — певец вынул из бокового пиджака записную книжку и авторучку. Написав несколько слов, вырвал листок и протянул мне. По этой записке, объяснил мне, меня и маму пропустят в зал, где он будет давать свой последний концерт.
Можно представить, с какой радостью я помчался по Потемкинской лестнице вниз, на завод, а после работы к маме. Но каково было наше разочарование, когда перед началом концерта, выстояв ко входу в Летний театр очередь, мы были остановлены злой билетершей, которая никаких записок не хотела читать, а требовала «нормальные билеты». На крик контролерши подошел администратор. Взяв из рук мамы записку, он прочитал ее и, не говоря ни слова, повел нас за собой. Усадил в первом ряду партера возле каких-то представительных особ, пожелал приятного вечера.
И только после концерта, выходя из театра с заплаканными от счастья глазами, мама спохватилась — где же записка? Она осталась у администратора. Сохранись она, я бы вклеил ее в книжку «25 лет без Родины», купленную на Дерибасовской, и мемуары прославленного певца были бы у меня с его автографом. Но Бог с ней, с той запиской, судьба подарила мне больше — встречу с самим Вертинским!
Аркадий ХАСИН.