«Двор» Аркадия Львова

В Нью-Йорке на 94-м году жизни в больнице умер одессит, писатель Аркадий Львов. Роман об Одессе «Двор», написанный в эмиграции, начавшейся в 1976 году, принес ему всемирную известность. Когда началась перестройка, Аркадий Львов стал наведываться в родной город. И частенько захаживал в «Вечернюю Одессу», которая печатала главы из его романа, подолгу засиживался за беседой с Борисом Федоровичем Деревянко.

Очень много о творчестве Аркадия Львова писал Евгений Михайлович Голубовский. Их связывала крепкая творческая дружба. Одно из последних интервью с писателем под названием «Трубадур одесского двора» с небольшими сокращениями мы перепечатываем с разрешения Евгения Михайловича.

— Аркадий, первый том в твоих собраниях сочинений начинается не ранними рассказами, а именно романом «Двор». Это очень значимое произведение — о жизни не только двора в Авчинниковском переулке, но и о жизни страны, о каждом из нас… Что для тебя главное в романе?

— Главное — наша жизнь, какой она была на самом деле. Свои ранние рассказы я делал в форме исповедальной прозы. Но в 1968 году я поставил себе задачу: написать роман отстраненно — жизнь должна рассказывать самое себя. Я отчётливо помню, как возле метро «Аэропорт» я сказал Константину Симонову, человеку, который очень много для меня сделал, что хочу написать роман о жизни простых людей. Но вот название не могу придумать — «Мой двор», «Твой двор»… Он остановился и так, слегка грассируя: «Какой “мой двор”, “ваш двор”! “Двор”! Просто “Двор”! Огромный, как вся Империя». Я, честно говоря, остолбенел. Он стоит на Ленинградском проспекте и вещает: «Двор — огромный, как вся Империя». Ну, дальше я сказал о том, что, по моему видению, советская власть крепка тем, что в каждом дворе есть свой дворовый Сталин. Он подхватил мою мысль, да, мол, на каждом уровне есть свои активисты. Я не писал политическую вещь. Ведь все разговоры о политике привносились теми, кто занимался политикой. А люди простые жили заботами дня. Конечно, были политические интересы: «А вы сегодня читали в газете?.. А вы слыхали?..».

— Ты мне как-то сказал, что когда ты уже был там, тебе приснился страшный сон, что на таможне открывают твой багаж, а оттуда разлетаются по всему аэропорту листики рукописи романа, и ты не можешь их собрать. И всё — труд нескольких лет погиб. Тебе удалось вывезти роман. Его издали на многих языках. Ну что говорить, если сам Зингер сказал, что это один из лучших романов XX века. У некоторых получилось устроиться на Западе, у других нет. Как это получилось у тебя? Только ли из-за того, что ты великолепный журналист и работаешь для «Радио Свобода»? Или потому, что у тебя была твоя проза, которая издавалась? Или встречи, встречи с людьми, их поддержка?

— Ну, я бы сказал, что встречи с людьми — это результат моего писательства. Должен сказать, что журналистом я был не совсем по доброй воле — надо было зарабатывать на жизнь. На «Радио Свобода» я сдал за эти годы двадцать тысяч машинописных страниц, сделал восемь тысяч программ, из них более тысячи страниц — на украинском языке. Я был единственным автором на «Радио», который писал на двух языках. Но мой писательский язык, естественно, русский. Хотя я прекрасно понимаю идиш и могу провести разговор на идише — как все одесские мальчики тех лет. Когда я опубликовал «Инструктаж в Риме», был буквально скандал, потому что я точно описал, как это было, — как в Риме принимали евреев. Это всё резко отличалось от того, что писали в газетах, и от того, что люди себе представляли. Жизнь была гораздо суровее. В первые шесть месяцев нас поддерживали, а потом надо было самому обеспечивать себя. Первые пару лет для меня было проблемой поехать на метро. Я должен был точно рассчитать, сколько кварталов надо пройти — если десять–двадцать, то, конечно, пешком. А попробуй в Одессе сказать «двадцать кварталов пешком» — это можно весь город обойти. И, конечно, была встреча. Это была встреча с моим кумиром в области научной фантастики — Айзеком Азимовым. Мне дали его домашний номер, я позвонил и представился. Оказалось, что он знал моё имя.

— Ну, это совершенно нормально, ведь Стругацкие писали предисловие к твоим книгам.

— Нет, здесь была более определённая вещь. Дело в том, что был издан на английском языке сборник советской фантастики. А рецензировал советскую фантастику Айзек Азимов. Там был мой рассказ о школе будущего, где мальчик общается не с учителями, а с машинами, с электронным учителем. Мой товарищ в Москве Давид Полторак работал тогда в Институте общеполитехнического обучения Академии педагогических наук, и он сказал, что это абсурд — учителя-машины. А потом написал мне спустя тридцать лет: «Как ты мог тогда предвидеть?». Вот Азимов и написал тогда эссе «Новые учителя». Он пригласил меня на всеамериканскую конференцию фантастов. Это было для меня колоссальное событие. Там было три с половиной тысячи фантастов! Они заполонили весь отель «Хилтон»! Азимов ввёл меня в это общество с необыкновенной теплотой и заботой.

В это же время я обратился в журнал «Минстрим» — журнал еврейского института Веркер, и главный его редактор, писатель Джоэль Кармайкл, тоже принял во мне деятельное участие. Рассказы начали переводить на английский язык. Я пытался опубликовать «Двор», но ничего не получалось. Первое издание «Двора» было не на русском языке, а на французском — он вышел в Париже. Я получил оттуда письмо. К этому, кстати, был причастен покойный Виктор Некрасов: он меня рекомендовал. Потом, когда уже в Америке переводили роман, то Айзек Башевис-Зингер помог мне и согласился написать специально текст к этой вещи. Как видишь, я не могу жаловаться на то, что оказывался вне поля внимания.

В 1985 году я получил, благодаря французским изданиям, место в институте Международного Вильсоновского центра. Моим тогдашним директором был Джим Биллингтон — ныне директор библиотеки Конгресса. Как-то мы сидели с ним допоздна. До двух часов ночи, пили кофе из автоматов. Он мне рассказывал, что над комнатой, которую мне выделили, был наблюдательный пункт Линкольна во время Гражданской войны. И вдруг он бросает фразу, которая меня поразила: «Аркадий, Одесса — это же не город, это же страна».

Они очень чётко выделяли Одессу. Когда Украина получила независимость, меня некоторые не очень образованные американцы спрашивали:

— А где это — Украина?

Я говорю:

— Ну, Чёрное море… ну, что ещё… Одесса.

— А, Украина — это там, где Одесса! — всем становилось все ясно.

То есть я представлял культурный центр, часть Ойкумены, которая была им известна.

— Ты сумел сразу попасть в круг крупных американских, а не только русских, писателей. Но нас тут как раз больше интересуют наши писатели. Довлатов, Бродский… Тебе посчастливилось общаться и с тем, и с другим. Хоть пару слов о твоих встречах с ними.

— Я буквально через две недели после приезда стал печататься в газете «Новое русское слово». Редактором был Андрей Седых — Яков Моисеевич Цвибах. Многие упоминают его как секретаря Бунина, но он был его секретарём только на Нобелевской процедуре. Что касается Довлатова, то мы десять лет с ним работали бок о бок. Довлатов печатал там, в основном, вещи, написанные в Союзе, новых вещей он очень мало сделал. Он написал там «Иностранку» и ещё несколько вещей… Он был занят на «Радио Свобода». Это каторжный труд. Это работа галерника! Тем, что его стали печатать в Нью-Йорке, он был абсолютно обязан Бродскому.

Бродский был очень популярен. У меня с Бродским не было особо близких отношений, но я его хорошо знал. И когда я предложил ему написать очерк о нём… Это была книга о еврейской ментальности. Мандельштам, Пастернак, Бабель, в первую очередь… Багрицкий, Гроссман, Эренбург, Светлов, Шварц… хотя Шварц — это особая статья. Бродский мне сказал: «А какое отношение я имею к еврейству?». Он, кстати, ни разу не был в Израиле. Однако я был готов написать этот очерк. Но случилось так, что его смерть опередила мои намерения. И уже после его смерти я написал большой очерк на страниц семьдесят. Называется он «Александрийский многочлен» — звучит несколько странно. Многочлен имеется в виду алгебраический. Дело в том, что среди моих друзей в Штатах был выдающийся математик, он трагически погиб — Боря Мойшензон. Он вошёл в математику ХХ века термином «пространство Мойшензона». Боря рассказал мне, что ещё в древние времена появился тип иудео-эллина. Это связано с Александрией, в которой были знаменитая школа и библиотека. Я заинтересовался эллинистическими корнями творчества Бродского и его римскими мотивами. У Мандельштама мне было понятно: в старых еврейских семьях, а одной из таких была семья Мандельштама, так или иначе, был жив интерес к эллинистическому периоду. Но откуда у Бродского? Сын советского служащего…

— Аркадий, ты в Одессе для того, чтобы собрать, уточнить некоторые детали для романа. Можешь ли ты в сегодняшней Одессе найти людей, которые помогут тебе оживить и расширить круг памяти?

— Женя, ты меня этим вопросом поставил в несколько неловкое положение. Потому как ты сам уже адресовал меня к таким людям. Конечно, это прошлое, воспоминания, но осталось ещё нечто от того времени. Моё правило такое: роман — это художественное произведение, но там, где речь идёт о конкретных событиях, которые имели место в истории, надо быть абсолютно точным. Если я не уверен в точности, то мне придётся отказаться от данного эпизода.

Вот тебе пример. Если ты помнишь, была такая знаменитая история Соляника, который был Героем Труда, бил китов. И вдруг в 65-м году стали бить самого Соляника. В «Комсомольской правде» появился фельетон Аркадия Сахнина о том, что, мол, нет порядка, так сказать, в Датском королевстве, что люди там поставлены в очень жесткие, чтобы не сказать жестокие, условия. Я недостаточно знаю эту историю, но есть люди, которые оказывают мне содействие, и я надеюсь в ближайшие два-три дня получить эти материалы. Ещё я ищу материалы о холере в Одессе. Третий том заканчивается свержением Хрущева, 1964 год. И, естественно, во дворе это событие обсуждают.

— Как сегодня тебя воспринимают в твоем дворе? Тебя ещё кто-нибудь узнает?

— Несколько лет назад, когда я приезжал, ещё было с кем поговорить, ещё были люди, которые делали мне «еврейский комплимент»: «Слушайте, а вы не изменились», — я понимал, что постарел. Сейчас я могу зайти в любой другой двор в Одессе почти так же. Да и двор сам тоже изменился — его застроили. Но, так или иначе, это всё-таки родное место. У меня происходит некоторое раздвоение: с одной стороны — Одесса, которая живёт во мне, а с другой стороны — Одесса, которая открывается моим глазам. Я пришёл на Греческую площадь и увидел это новое здание — там «Таврия» и т.д. Мне приятно, что нижняя часть здания, восстановлена по историческим эскизам, но эта надстройка, она меня коробит, хотя я понимаю, что надо, чтобы и коммерческие интересы удовлетворялись. Но хочется, чтобы сохранились и архитектурные приметы XIX века.

— Каково твоё впечатление от Одессы сегодня?

— Для меня Одесса — это средиземноморский город, город со средиземноморской культурой. Я это и до отъезда понимал, а после того, как побывал в Барселоне, в Неаполе, Генуе, Марселе, убедился в этом совершенно отчётливо. Не потому, что Одесса похожа на эти города, хотя есть определённые места, напоминающие Одессу. Но атмосфера очень близка. Это совершенно особое дружеское расположение ко всякому человеку — они всегда разговаривают как бы с близким человеком. Даже скандальные сценки отмечены таким семейным началом: я вас знаю, вы меня знаете, так что вы тут мне не рассказывайте… Это характерная черта натуры человека Средиземноморья.

— Я удивляюсь, почему в Одессе до сих пор нет «Коза ностры»?

— Потому, что людей, пригодных для этого дела, ликвидировали. Помнишь, у Бабеля — Фроим Грач.

— Кстати, о Фроиме Граче. Мне всегда казалось, что ты вырос на советской литературе, на Катаеве, Симонове и т. д. Но я понимаю, что без Бабеля не было бы писателя Аркадия Львова. Например, «Горячее солнце Одессы»… Бабель говорил, что в русскую литературу вливается вот этот солнцепёк Одессы, и он даст свои плоды. Ты прочувствовал это сам, или книги Бабеля легли в основу твоего мироощущения?

— Они не то чтобы легли в основу моего мироощущения — они отвечали моему мироощущению. Но если говорить о художественной ткани, то действительно заставлял вибрировать струны моей души не «Белеет парус одинокий», при моих самых близких отношениях с Катаевым — я с ним очень тесно общался. Это, конечно же, бабелевские рассказы. Хотя я прекрасно понимаю, что «Одесские рассказы» — это стилизация, а гениальна, с моей точки зрения, «Конармия». «Одесские рассказы» — это миф.

— И твой «Двор» — это тоже миф. Мифотворцам слава!