|
|
   |
Пора бы, кажется, привыкнуть к парности случаев, сопровождающей меня по жизни. Однако на сей раз она просто поражала! Только недавно «вернулась» из Лиона: собирала информацию об одном широко простертом в пространстве и времени еврейском клане, корнями из Одессы, и тут снова обозначилась в моей электронной почте эта географическая точка: Лион. Словно во Франции других городов нет! А это что? Вот появилась у меня на столе книжка мемуаров Михаила Чулка, проживающего в Штатах одессита, профессионального инженера, который еще и музыкант, и даже композитор — и тотчас рядом легла еще одна: Михаила Обуховского из Франции (Лион). Он тоже — инженер от Бога, а также искусствовед, эссеист, авторитетный знаток джаза. Эти оба немолодые, оба одессита-Миши — типичные шестидесятники. Из тех технарей-«физиков», что побивали гуманитариев-«лириков» на их поле. И в названиях обеих книг заявлена музыкальная тема: «Вальс-фантазия» — у М. Чулка, «Джазовые вариации на тему Одессы» — у М. Обуховского.
Компьютерная папка «трещит» от обилия материала Здесь и блестящие статьи Обуховского, написанные в Лионе и опубликованные в одесских газетах, и рассказы о Михаиле его друзей, и его письма к ним, в том числе рукописные — чудо эпистолярного жанра, таких давно уже никто не пишет, и множество фотографий. Даже рисунок один есть — портрет Адочки, младшей дочери. Он еще и художник, оказывается! Есть у меня также запись юбилейного телеэфира Всемирного клуба одесситов (ВКО), состоявшегося в августе этого года, где прозвучал телефонный разговор с Обуховским. На одном конце были друзья его молодых лет: Евгений Голубовский — редактор газеты «Всемирные одесские новости», Леонид Рукман — директор ВКО, Николай Голощапов — знаменитый джазмен, а на другом — Миша. Если бы он мог, если бы только мог, он был бы в тот момент с ними, в одесской студии телевидения, где шла юбилейная запись. Увы, это исключено: серьезная болезнь сделала Мишу невыездным...
Надо сказать еще об одном даре этого незаурядного человека: он особо удачлив в дружбе. Приведу строки из послесловия к «Джазовым вариациям на тему Одессы», сделанного редактором-составителем Зинаидой Долговой:
«Эта книга появилась, преодолев немалое сопротивление Автора, который считал, что статьи о художниках, не пересекавшихся во времени и пространстве, и лекции о джазе нельзя объединять под одной обложкой. А между тем, все они пронизаны одной музыкальной темой, звучащей в разных вариациях. И эта постоянно звучащая в душе Автора тема Одессы без всякого на то усилия органично вплелась в ткань всего написанного им. Это яркий разговор, который ведет с нами эрудированный и остроумный собеседник. Многим бывшим студентам Одесского политехнического института и завсегдатаям джаз-клуба в подвале на Дерибасовской посчастливилось быть участниками этих бесед»...
Книга издана в этом году. В Израиле. Человеком, который никогда не встречался с Автором, хотя, как выяснилось, жили они в Одессе недалеко друг от друга, учились в одной школе. Знакомство их виртуальное. Педагог и психолог Зина Долгова, репатриантка с двадцатилетним стажем, по достоинству оценив публикации «лионского одессита» в прессе и в Интернете, вступила с ним в переписку. Она разыскала здесь его друзей и, собрав под одной обложкой не только эссе и письма Обуховского, а и старые джазовые записи из его коллекции, выпустила удивительную книгу. Это был волонтерский «семейный подряд»: прекрасное художественное оформление «Джазовых вариаций» выполнила Ольга Прейгер, невестка Зины. Тираж там мизерный, и реакция тех, кому посчастливилось получить книгу в дар, побудила автора и составителя готовить второе, расширенное ее издание.
Джазовые вариации в книге? — удивитесь вы и напомните мне старый еврейский анекдот про то, как Рабинович напел Абрамовичу арию Карузо. На что я отвечу: именно так, джазовые вариации в книге! Из конверта, приклеенного к внутренней стороне ее обложки, вынимаю диск и вставляю в клапан компьютера. На диске — джаз, как он звучал, начиная с 20-х годов, и как его в Союзе записывали на рентгеновские пленки б.у. «Джаз на костях» — так назван этот раздел книги.
Рассказывает Борис Песчанский, наш общий с Михаилом приятель, живущий сейчас в пригороде Реховота (они с знакомы с молодых лет, когда совсем еще свежими инженерами работали на одесском заводе им. Кирова):
«Однажды я признался Мише, что полный профан в джазовой музыке, и попросил записать для меня несколько образцов — мол, я буду знать, что если это выбрал ты, значит, это хорошо». И пишет ему из Лиона Миша: «Я тебе очень благодарен за необычную просьбу... Это побудило меня оставить на время все прочие хлопоты и копаться в моих записях, наслаждаться любимыми мелодиями, решать, что из океана той музыки, которую я так долго собирал и которая спасала меня в трудное время, отобрать для тебя так, чтобы дать почувствовать аромат искреннего джаза, чтобы не забыть что-то важное для меня... Я даже немного завидую тебе — тому свежему ощущению, которое возникает, когда чувства и оценки еще девственны и не испорчены авторитетами. Я помню благоговение, которое испытал в 76-м, найдя в Латинском квартале несколько записей 22-го года... Я кайфую сейчас вместе с тобой, слушая ту музыку, что звучала в негритянских кварталах Сторивилла, окраины Нового Орлеана, где в начале века правил король по имени Джо Оливер».
А в книге — 31 «джазовое» эссе, по числу записей на диске! И эти литературные вариации к джазовым — не только бесценный «ликбез» для таких профанов, как мы с Борисом Песчанским. Они достойны внимания и настоящих знатоков и ценителей «музыки толстых».
В одном из писем Миша рассуждает о том, как ему повезло в жизни. В самом деле. Евреев притесняют? А как же Обуховский получил золотую медаль, как окончил «политех» с красным дипломом? Правда, он не остался в Одессе, а выбрал назначение на металлургический комбинат в Запорожье... Перечень «везений» продолжается. Отец-журналист уцелел в мясорубке 37-го, когда почти никого из его коллег не осталось в живых (правда, семья с 9-месячным Мишей ночью бежала из города); вернулся с фронта (правда, раненый и контуженный); мама уцелела в войну, будучи на 8-м месяце беременности, и родила в эвакуации девочку. У Миши было много друзей, его любили и он любил (считая, что так ярко ни у кого не может быть). Семья поднялась с колен, приехав в эмиграцию с одним чемоданом (правда, с языком и перспективой для детей), имея французские паспорта, но не имея французских пособий.
Везение? Или врожденные способности, отшлифованные воспитанием в семье, реализуемые собственным трудом и волей?
Пора, наверное, сказать, почему Михаил эмигрировал во Францию, тогда как горячо любимая мама с семьей дочери, его родной сестры, репатриировалась в Израиль (отца к тому времени уже не было в живых). Так сложились обстоятельства. Судите сами. Сдавая кандидатский минимум по иностранному (французскому) языку, он влюбился в экзаменатора по имени Клодин. И она, дочь белого офицера и француженки, вернувшаяся в подростковом возрасте с родственниками отца из Парижа на родину русских предков, предпочла вчерашнего студента Мишу Обуховского другим претендентам. В 64-м они поженились. Клодин была невыездная, ОВИР разрешил ей поездку к матери во Францию только после замужества, когда супруг оставался в заложниках. Мишу тоже стали выпускать в обожаемую им Францию. Но только одного, когда родились дети, и в заложниках оставалась семья — жена и две девочки-погодки, Наташа и Ада. О том, что было дальше, рассказывает он в своих автобиографических заметках, я буду его цитировать (с купюрами — для экономии газетной площади).
«Информация в «Комсомолке» о конкурсе, устраиваемом Посольством Франции для школьников Союза на темы Сент-Экзюпери. Наташа села писать сочинение-эссе по-французски. Опять объявление: среди 6 победителей — Наташа. Вернувшись, она, студентка 4-го курса факультета автоматики и вычислительной техники, ленинская стипендиатка, заявила: так жить нельзя! Девочки стали готовиться к конкурсу на поступление во французский вуз, а мы — к возможному расставанию с ними, составлявшими нашу жизнь. Проходивший в Посольстве Франции в Москве экзамен принимала комиссия из Парижа. Девочки конкурс выиграли (всего-то было 4 места по информатике, на весь Союз) и получили распределение на 3-й курс Лионского национального института прикладных наук, на факультет информатики.
Это было первое их расставание с родителями, ведь мы часто проводили каникулы вместе, посещали республики Союза, вместе ходили на выставки и концерты... Не зная, скоро ли сможем их увидеть, мы жили от письма до письма, от звонка до звонка и постепенно привыкли к мысли, что надо собираться к ним. Поехали в апреле 91-го, вроде как туристами. И стали невозвращенцами. Как все безработные, обратились на биржу труда. Оказалось, не работавшим раньше нельзя получать пособие. Хорошо, что мы относительно быстро нашли работу, кризис уже был в разгаре. («Я работаю техническим редактором в фирме, выпускающей тиристорные регуляторы. Делаю пособия по наладке, рекламные проспекты, компьютерные каталоги. По словам шефа, меня держат, несмотря на возраст и сильнейший кризис, так как лучше других объясняю нашу продукцию клиенту», — напишет он одному из друзей в Израиль. — Б.К.).
За 8 месяцев без нас девочки были на грани срыва. Наташа слегла с воспалением легких, Адочка сломала лодыжку; они не могли даже выйти из общежития, не то что посещать занятия! И решили бросить институт, — один из лучших во Франции в области информатики... И вот к ним, лежачим больным, голодным и отчаявшимся, заметив их отсутствие на лекциях, постучали в дверь сокурсники. И они узнали, что значит солидарность! Был организован конвейер — кто приносил завтрак, кто обед, кто конспекты. Им советовали не бросать институт, а постараться сдать зимнюю сессию. И они ее сдали, правда, последними в рейтинговом списке, хотя и привыкли быть первыми, в числе лучших студентов факультета.
Мы первые 7 месяцев жили в повозке на двух колесах, цепляемой к автомобилю. Но мы были с ними. Роли переменились: девочки поддерживали и ободряли нас, отчаявшихся в этой не знающей нашего конкретного случая системе: вроде бы французы, но не накопившие страховки, т.е. без пособий и ссуд».
Вернемся, однако, в Одессу. Почему Михаил Обуховский стал одним из двух зарубежных абонентов Всемирного клуба земляков в этом юбилейном эфире (вторым был поэт Юрий Михайлик, эмигрировавший в Австралию)?
А потому, что его интеллектуальный вклад в «одессику» трудно переоценить. Знаете ли вы, откуда пошел КВН? Вылез из окна в нашем городе! То есть, из Одесского Клуба Находчивых и Остроумных. Миша, придумавший аббревиатуру «ОКНО», стал вести на Одесском TВ такую молодежную программу в паре с известным диктором Нелей Харченко.
Еще поступок — «полукража», как это назвал в своих записках Обуховский, ключа от актового зала института: Миша, член комитета комсомола, взял его, будто бы, под какое-то собрание. На самом же деле — для проведения диспута об импрессионизме. Я помню эту историю — идеолога диспута, моего будущего коллегу Евгения Голубовского, тогда, как и Миша, студента «политеха», с треском выперли из института, долго не восстанавливали, несмотря на заступничество Ильи Эренбурга и Константина Симонова. Но только сейчас узнаю о причастности к «делу об импрессионистах» М. Обуховского. Он вспоминает:
«Перед началом мы долго расклеивали открытки, репродукции, собранные Евг. Голубовским, Мусей Винер, Юликом Златкисом. А потом было громкое дело, их обвиняли в несовместимом со званием комсомольца и студента поведении. Для меня же поступок этих ребят был их Сенной Площадью: народ был страшно далек от них, а руководство страшно испугано. На разгроме, в том же зале, будущий доцент Ив-ко доказывал, что импрессионисты с одной стороны — «выродки международного сионизма» (шел, по-моему, 57-й год) а с другой — «зовут к Богу». Будущий профессор Алим Э-н самым страшным их грехом видел «расхождение с марксистско-ленинской теорией пролетарского искусства»...
Еще об одном «несовместимом с марксистско-ленинской теорией» поступке Обуховского рассказывает Борис Песчанский: «Наш завод Кирова был своего рода питомником для интеллектуальной элиты одесских «технарей». И одно из первых в городе публичных выступлений Булата Окуджавы состоялось у нас, в лаборатории станков. Миша привез поэта поздним вечером, когда цеха и отделы опустели. Пришли «посвященные» — помещение лаборатории не позволяло собрать большое число слушателей, к тому же нелегальный концерт мог принести неприятности его организаторам, да и самому Булату».
Этот эпизод вспоминает и сам Миша:
«В самом начале 60-х, как все, я был сражен пронзительной точностью образов и захватывающей мелодией песен Окуджавы. Он был Бог, кумир, вождь... Он выразил то, что мы подсознательно чувствовали. И вот он, в самый пик своей популярности и славы, приехал на съемки фильма Тодоровского в Одессу и давал одно представление в доме, где сейчас музей Пушкина. После вечера я сумел подойти к нему, окруженному поклонниками, отклонявшему приглашения ветеранов, юных пионеров, средних комсомольцев, и спросил: «А к молодым инженерам, любителям ваших не песен, а стихов, вы бы пришли?». Неожиданно Окуджава согласился. Я приехал за ним назавтра в гостиницу кинофабрики и привез ночью на завод. Охранник был доволен парой бутылок, и вот, в это трудно поверить, полночи Окуджава читал стихи, которые мы еще не знали. Потом взял гитару. И ... это были струи дождя, охлаждавшие разгоряченные наши головы, в которые вошли стихи, — то, что мы вроде бы и знали, но не умели выразить...
И мы окаменели, только шуршала пленка в стареньком магнитофоне «Днепр». Я печатал на папиной машинке неделю копии стихов с этой ленты, мы переписывали и переписывали песни, и не могли уйти от его мелодий и речитативов. Мне трудно судить из-за оторванности от нынешнего книжного рынка, но до сих пор ощущение, что на этой пленке стихи в каких-то начальных, неопубликованных вариантах.
Через несколько дней было открытие молодежного кафе на углу Дерибасовской, напротив здания флотилии «Слава», и мы больше для приличия, не надеясь, пригласили Окуджаву с Тодоровским. А они пришли!».
Самой интересной и значительной для меня в книге Обуховского представляется тема изобразительного искусства.
«Я счастлив тем, что судьба способствовала мне и позволила подарить городу две выставки (это был в действительности не дар, а борьба с пустотой, необязательностью, непониманием, трудности сейчас уже забылись, но тогда руки опускались)», — написал он в письме одному из своих респондентов в Израиле. Речь идет о выставках работ Жерара Тона, профессора Института изящных искусств из Нанси, с которым они случайно познакомились в Москве, в музее имени Пушкина, и Акопа Акопяна, на чьи работы Миша набрел в одной из галерей Парижа во время туристической поездки во Францию.
Обе выставки стали ярким культурным событием в жизни города. «Я влюбился в новый для меня язык акопяновских картин, в их мелодию, многовековую традицию, шикарную простоту... Назначили свидание. Какое пиршество беседы было за чашкой кофе в одном из кафе Монпарнаса, пробежал какой-то ток, и Акоп пообещал мне, что первую после Армении выставку он сделает в Одессе». Миша съездил к Акопу в Ереван, и выставка в нашем городе состоялась. А уж чего стоило реализовать полученное от француза Тона после долгих уговоров и переговоров согласие выставиться в советском тогда еще городе (на календаре 90-й год), может понять лишь тот, кто жил в это время там! Обуховский вспоминает: «...Разрешение исполкома, наличие залов музеев... — Деньги на гостиницу? — Будет жить у меня. — Рестораны? — Организуем творческие вечера и встречи... Я получил чемодан афиш и должен был допечатать на них русский текст, издать проспект, пригласительные открытки... В день вернисажа музей был в осаде, я переводил речи. ...Очень трогательно было, когда, прилетев в Шарль де Голль, мы увидели с той стороны стекла прижатый нос Тона».
Почти все статьи и эссе Обуховского, собранные в книге, связаны с Одессой. Не случайно во Франции его назвали «лионским одесситом» и не случайно свое предисловие к его книге Е. Голубовский завершает словами: «Если придет пора искать общественного консула в Лионе, если об этом будут спрашивать нас, одесситов, я предложу Обуховского»...
Есть у Обуховского искусствоведческие работы, которые сделали бы честь иному профессионалу. К таким я отношу исследование об одесской музе великого французского скульптора Аристида Майоля. Она, Дина Верни, была любимой моделью Мастера в течение последнего десятилетия его жизни, а затем унаследовала его мастерские, скульптуры, картины и стала знаменитой галеристкой, хозяйкой великолепного Дома Майоля. Ее имя Михаил впервые услышал в начале своей эмиграции. По легенде, она вроде бы приехала во Францию совсем юной девушкой «откуда-то с юга России». Почему бы не из Одессы? — размечтался наш земляк. И, обнаружив адресом в анонсе какой-то выставки «галерею Виерны», сообразил, что это и есть правильная фамилия Дины: Верная! Взяв след, стал терпеливо и настойчиво искать встречи с мадам. «Как-то я напечатал ей письмо сразу на двух языках, — параллельно, начав самыми большими буквами моего «Макинтоша»: «Одесса хочет узнать вас...». Секретарь позвонил мне через полтора месяца: «Мадам может уделить вам полчаса завтра, в 16 часов». Эта встреча состоялась 14 июля 1994 года. Преодолев экспрессом 550-километровое расстояние до Парижа, он вошел в назначенное время в «маленькое королевство Майоля»:
«Мадам Верни не спеша спускалась по винтовой деревянной лестнице, извиняясь за беспорядок (на полу у открытых ящиков стояли готовые к отправке картины). Черные гладкие с ровным пробором волосы, черное с золотом легкое платье, звенящие в активной жестикуляции браслеты, кость и золото амулетов на высокой груди... Мадам Верни после первых же фраз обязательного политеса перешла на русский, без акцента. Но с парижскими интонациями и мелодией...
— Да, действительно, я родилась в Одессе, в 1919 году, но дом, где мы жили, не помню, знаю лишь, что на Молдаванке. Перед самым закрытием «железного занавеса», в 1922-м, отцу удалось нас вывезти...
Дине, представшей перед 73-летним Майолем, еще не было шестнадцати, и юная модель побудила его снова жадно наброситься на работу. Начался новый период в творчестве Мастера. «Женская фигура обрела у Майоля парадоксальный синтез утонченной грации и первобытного плодородия. Вызывающей чувственности и сосредоточенной замкнутости. А может быть, не парадоксальный, а естественный...— ведь выразительные возможности обнаженного женского тела безграничны: и нежность, и страсть, и гордость, и тайна...», — написал Михаил Обуховский для одесского читателя. И еще он сообщил землякам, что сеть переходов через испанскую границу во французском Сопротивлении называли Дорогой Дины-Майоля: по этой дороге с благословения Мастера отважная молодая женщина проводила через Пиренеи тех, кто спасался от нацистов.
Их рандеву, конечно же, не уложилось в полчаса: собеседники вышли на интересный обоим уровень общения. И на прощание галеристка подарила земляку свою фотографию 1935 года: такой она впервые предстала перед великим Майолем. После личного знакомства с Диной Верни «лионский одессит» старался посещать Дом Майоля при каждом своем визите в Париж, собирал все, что находил в печати о скульпторе и его модели...
Надеюсь, читатель догадывается, что жизнь Михаила Обуховского, эмигранта из Одессы, наполняет не только эйфория от знакомства с любимой Францией, которую он изъездил и исходил вдоль и поперек. Не только удовлетворение успешной реализацией в новой жизни своих удачных, как выразились бы в нашем родном городе, девочек, и радости, исходящие от внуков, — их уже четверо, три девочки и мальчик. Миша и Клодин, преодолевая сотни километров пути (пока позволяло здоровье, он был за рулем), ездили в семьи Наташи и Адочки, принимали самое активное участие в воспитании детей, так что они, маленькие граждане Франции, неплохо владеют русским языком...
Он человек, как все люди. В его письмах к друзьям есть и саднящая ностальгия по смолоду сложившемуся кругу общения, который незаменим. Есть покаянные признания вины перед покойными родителями: недоспросил, недослушал, недолюбил. Есть искреннее сожаление о том, что прожил «недостаточно еврейскую» жизнь...
Наш земляк врач Альфред Орлянский, ныне житель Ашдода, знает Мишу с юности — это было дачное знакомство. Оба — страстные филателисты. Однажды наш израильтянин увидел у кого-то конверт с лионским адресом Обуховского, и так восстановилась связь, начался активный обмен письмами и, естественно, марками. «Он пишет прекрасные письма, это добротная эпистолярная литература, читаю их здешним друзьям», — рассказывает Фред. С его разрешения приведу несколько цитат из этих писем.
«...Мы в Лионе уже 7,5 лет. Уехали из Одессы подпольно, как туристы, а приземлились в Париже как репатриированные французы. Так что в реестре населения земного шара возникла ошибка сразу на 4 человека, которые не прибыли никуда...». «Франция элегантных женщин и застегнутых ширинок — это миф. Просто им повезло родиться через двести лет после эпохи французских революций...». «А мне все кажется, что здесь я проездом, и надо постараться все запомнить. А приехав, показать друзьям слайды и рассказать. И почувствовать себя дома, расслабиться и услышать знакомое — голоса, чайки, трамвай...». «Мне очень не хватает общения с теми, кто имеет те же ассоциации, в ком так же отзовется строка, образ, песня. И после французских видеороликов 30-х годов из Коттон-клуба и Савойи ставлю старые виниловые диски Шульженко и Цфасмана. И далеко вокруг разносится, пугая туземцев: «У меня есть тоже патефончик...», я это ору вместе с Утесовым»...
А вот это, пожалуй, о многих из нас, читатель: «...система, заключившая нас вначале в лагерь на одной шестой земного шара, а затем разбросавшая по всему миру так, что мы, опьянев от Эгейских или Азорских островов, проплываем мимо друг друга»...
Дата на письме: август 1998-го. Прошедшее с той поры время, к счастью, показало: настоящие друзья не «проплыли мимо». Неоспоримое свидетельство тому — его удивительная книга, только что чудом вышедшая в Израиле.
Белла Кердман. Израиль. Фото с сайта «Всемирного клуба одесситов»