|
|
   |
К 75-летию со дня рождения Е. Марголина
О самом близком друге непросто писать — не уверен в своей объективности, в возможности найти те самые точные слова, которые выразят, кем он был и для меня, и для других. О друге, которого давно уже нет среди нас, — еще сложнее.
Всегда буду помнить его таким, каким он был, когда мы встретились на первом курсе Одесского политехнического — высокий, красивый голубоглазый парень с открытым лицом и доброй, чуть ироничной улыбкой. Ему все давалось легко — и учеба, и футбол, и общение с самыми разными людьми, которые сами тянулись к нему, хоть он для этого ничего не делал.
Отдел юмора в нашей факультетской стенгазете, редактором которой я был, мы с Женей делали вместе, и каждый ее номер становился событием. Даже странно, что в те годы это у нас проходило.
Главным делом его жизни в те годы был парусный спорт. К этому он относился очень серьезно, пропадал все свободное время, с ранней весны до поздней осени, в яхт-клубе, где тяжелый, до мозолей на руках, труд по подготовке яхты был для него радостью. Он был настоящим романтиком моря, да и не только моря (хотя стеснялся это показывать, заменяя иногда легкой напускной грубоватостью), и сохранил это на всю жизнь.
Парусные регаты, дальние походы под парусами к берегам Крыма и Кавказа (он был яхтенным капитаном, кандидатом в мастера парусного спорта) составляли тогда значительную, очень важную для него часть жизни. Он и назначение после института в Ригу выбрал потому, что там можно было продолжать этим заниматься. Работал он на РЭЗе — Рижском электромеханическом заводе — в литейном производстве, начал неплохо проявлять себя как специалист, жил в общежитии — в общем, «как все».
Однако немногие из его товарищей по работе могли написать такие строки:
Все мы прошли через юношеские увлечения, через поиск близкой, родной души, порою наделяя предметы своих чувств придуманными чертами. Но тогда только Женя мог написать такие пронзительные строки:
В его отношениях с людьми была очень высокая моральная планка, какой-то абсолютный слух на малейшую фальшь, неискренность, на предел допустимого. Не все его понимали («к жизни нужно относиться проще»), но он не представлял себе, что может быть иначе.
Женя всегда говорил в глаза всё, что считал необходимым, даже если собеседнику это было неприятно. Форма, как правило, была щадящей, деликатной, но суть от этого не менялась.
Живя в Риге, он практически ежегодно приезжал в отпуск в Одессу, свой родной город. Начиная с зимы в письмах и по телефону постоянно твердил, что уже не может дождаться, когда наступит август и будет колоннада у Воронцовского дворца, Приморский бульвар, Дерибасовская, Бугаз. А прилетев и обняв нас, он широко улыбался и всегда говорил одну фразу: «Ну, кажется, я в Одессе!».
Уже через несколько дней после приезда куда-то девались его приобретённые прибалтийские элегантность и респектабельность, в речи вновь появлялись одесские интонации, слова и обороты. Вероятно, одесский воздух и родное Чёрное море, а прежде всего — общение с близкими людьми делали это чудо — он буквально преображался на глазах, становился счастливым.
С огромным удовольствием ходил Женя по старому городу и по-детски радовался, показывая своей дочери или нам, постоянно живущим здесь, памятные ему с прошлых лет типично одесский дворик, старый колодец, балкон, ажурную решетку, видел под неожиданным ракурсом то, мимо чего мы проходили, не замечая.
Он был ироничным и остроумным, с неизменно хорошим вкусом, любил делать сюрпризы, обожал шутливые розыгрыши и сам смеялся больше всех. Очень ценил в людях чувство юмора, тонкую шутку, лёгкость в общении, хотя главным все же всегда была не форма, а суть — кто ты есть, как относишься к своему делу, к людям, к жизни, и этим определялась степень близости. Организованный и пунктуальный, он не терпел необязательности — это было для него вторым после непорядочности неприемлемым качеством человека. Поэтому, будучи достаточно общительным, с новыми знакомыми сближался непросто, как бы пропуская их через некий внутренний фильтр.
Женя никогда всерьёз не считал себя поэтом, в зрелом возрасте стихов не писал — откладывал «на потом», но в юности и в молодости именно в стихах он раскрывался полностью. То, что в обыденной жизни, наполненной работой, проблемами, бытом, не могло и не должно было высказываться вслух, ярко проявлялось в стихах. В них он умел без назидательности, очень естественно говорить о сокровенном. Я проверял это на многих — не только в молодости, но и в зрелом возрасте. Люди, слушая его стихи (сам он никогда их не читал), как-то светлели, их лица становились моложе, а глаза — теплее. Значит, чувства автора затрагивали их души, а это важнее, чем вроде бы профессионально написанные чеканные строки, не воспринимаемые сердцем.
Но в реальной жизни Женя себя «делами обкладывал» больше многих других. Проработав четыре года на заводе (одновременно сотрудничая сначала в заводской многотиражке, а потом — в республиканской газете), он перешел на работу в газету «Советская молодёжь» («СМ»), которая через несколько лет из второразрядной комсомольской газеты стала известной и популярной не только в Латвии, но и широко за ее пределами. И в этом немалая заслуга Е. Марголина — ее многолетнего зав.отделом и члена редколлегии.
Потом работа на киностудии — сначала редактором, затем художественным руководителем Рижской киностудии документальных фильмов. Знаменательно, что на эту должность Женя был единогласно избран работниками студии, большинство которых были латышами, — и это в разгар борьбы за независимость Латвии! Он был членом Союза журналистов СССР и Союза кинематографистов СССР, в качестве одного из авторов сценария нашумевшего в 80-е годы фильма «Легко ли быть молодым?» получил Государственную премию СССР — высшую в то время награду для журналиста и кинематографиста.
Близкий друг и соавтор Жени, рижский журналист А. Клёцкин писал: «Фильм вызвал широчайший отклик во всем мире. Тысячи рецензий, десятки тысяч писем, более 27 миллионов зрителей только в кинотеатрах тогдашнего СССР. Обычно ленту, и вполне справедливо, в первую очередь связывают с именем режиссера. Но если бы не Женя, то не было бы не только оглушительного успеха фильма, но и самого фильма.
...Я близко знал только одного одессита, и если по нему судить о всех, то одесситы высоки ростом, красивы, работящи, добры и надежны, им присущ талант брать на себя ношу и талант дружить. А когда они вдруг уходят, то выясняется, что это ушла часть тебя самого, и она, как ампутированная, ноет и ноет. Врачи говорят, что это фантомная боль. Наверное, только все равно очень больно...».
Умер Е. Марголин в 56 лет, скоропостижно, на пике своей карьеры в самом хорошем смысле этого слова. Многим людям открыл он дорогу к творческой работе, помогая им не только на первых порах — журналистам и сценаристам, режиссерам и кинооператорам. Вспоминаю молодого латыша, который на траурном вечере рассказывал, как Марголин поддержал его, заставил поверить в свои силы («если бы не он — таскал бы треногу осветителя до сих пор»). Интересно, что этот парень, по возрасту годившийся ему в сыновья, только один раз назвал его по имени-отчеству, а дальше называл Женей («Эйженс»). Стеснялся этого, но говорил, что все на студии называли его только так, и это не было панибратством — просто он был им всем близким, своим человеком.
...Чем больше в обществе умных и искренних, добрых и порядочных, веселых и талантливых людей, тем легче и интереснее в нем жить. Очень хочется, чтобы нашу жизнь, жизнь наших детей и внуков стали наконец определять именно такие люди, одним из которых был Евгений Марголин — наш земляк, которым одесситы могут гордиться.
Михаил Гаузнер