|
|
   |
Реанимационный зал вовсе не соответствует нашим представлениям о помещениях подобного назначения. Возможно, в специализированной кардиологической реанимации иное устройство, какие-нибудь занавески, создающие иллюзию отдельных территорий. В зале ничего подобного нет, да и категорически быть не должно. Потому что таковые закрывают обзор и препятствуют непрестанному круглосуточному движению медперсонала от тяжелого к тяжелому в переносном, а часто и в прямом смысле пациенту, которого ежечасно надо ворочать с боку на бок.
Одному человеку это не под силу. Случается, в процедуре участвуют и сестры, и санитарки, и врачи. Обзор предполагает не только наблюдение за мониторами, но и за, деликатно скажем, всеми проявления жизнедеятельности тяжелых. По крайней мере, за неделю пребывания в зале ни разу не видел, чтобы утка либо другая емкость тотчас не была удалена и немедленно же возвращена обработанной.
В 4.30 утра тяжелых тщательно моют, а в течение всего дня регулярно обслуживают. Большинство — со шлангами, на искусственном кормлении и поении, на катетерах, да еще в масках ИВЛ. Процесс кормления — довольно сложная процедура. Измельченная пища вводится малыми порциями, при этом отсеиваются случайные крупные фракции. Маски натирают лица, флексюля (катетер) в подключичке тоже не сахар — надо обрабатывать, не говоря уже о тяжелых после трахеотомии. Попадаются буйные, в бессознательном состоянии срывающие с себя оборудование, что при недосмотре может привести к катастрофе. Случается, приходится обертывать ладони бинтами, а то и подвязывать их к специфической кровати-столу.
Но это лишь обслуживание, а параллельно ведь надо собственно лечить, осуществлять соответствующие процедуры. Случается, капельницы безостановочны. К концу вахты у медсестер и санитарок до такой степени отекают ноги, что которую-нибудь ненадолго подменяют, чтоб прилегла. И при этом ни единого раза не услышал я кривого слова. Напротив, только: «Потерпи, мой хороший! Молодец! Умница!» Малодушные здесь не приживаются. Помню и буду помнить всех поименно: Ксюшу, Нину, Ларису, Жанну, Олю, Тамару.
Я говорил о стабильной, так сказать, штатной ситуации. Однако она совершенно непредсказуемо и часто преобразуется в авральную, когда привозят очень тяжелых, а то и безнадежных. Тут уж всеобщая и полная мобилизация. Спасают сообща, всякий солдат четко знает свой маневр. Командует заведующий отделением: решительно, порой жестко. Это бой. Бой за жизнь. В бою иначе никак. Никаких поблажек, промедление, ошибка смерти подобны. Я не медик, но мне показалось, например, что когда в критический момент вводят препараты типа адреналина или атропина, сестра должна сразу набрать большую дозу, нежели ту, которую указано впрыснуть. Чтобы затем, если понадобится, повторить, не тратить лишние секунды. И ей даже не надо указывать: само собой разумеется.
Однажды перед самым поступлением тяжелого заведующий спросил у персонала: «А вы проверили, как вилка от ИВЛ сочетается с розеткой?». Оказалось, что нет, и он устроил форменный разнос. Потому что из-за такой мелочи всё может закончиться очень печально.
Этот человек без всякого смущения выполняет функции любого сотрудника: ворочает тяжелых, очищает гортань после самим же проделанной трахеотомии, обдаваемый пеной и мокротой. Он ежедневно, включая выходные, приходит в отделение не позже семи утра, лично принимает каждую передаваемую больному баночку с супом или другие яства, немедленно отсеивая недопустимое, знает всякого подопечного вдоль и поперек. Скажем, заходя в зал, восклицал: «Имярек, ты помнишь, что у Губаря аллергия на анальгин?».
Владимир Георгиевич Лигалов — так зовут этого самоотверженного человека. Не знаю, насколько твердым надо быть, чтобы беспрерывно работать в таком режиме. Я уже, кажется, говорил, что реанимационный зал напоминает фронтовой медсанбат, причем война всё не кончается и не кончается.
Доставили старого врача — из больницы, где он прежде служил. Не стану называть, из какой, но старика привезли с нехорошими пролежнями. Лигалов явно переживал, но виду не подавал, был решителен и тверд. Как обычно, первым ринулся на помощь, увлекая за собой всю команду: ворочал, чистил, давал четкие распоряжения. Было тяжко, но уже при мне состояние старика однозначно облегчилось.
При мне же нормализовали практически безнадежного. За жизнь другого бились весь день — крайне тяжелому 87-й год, воспаление легких, сепсис, самостоятельно не ест и, что хуже, не пьет. Это был, уж извините за патетику, последний бой, и никто из команды Лигалова ни на минуту не опустил руки. Помню, как хрупкая молодая, но с очень сильными руками врач-реаниматолог Марина Андреевна Пристайко делала массаж сердца: эти руки работали как корабельная помпа. Этими самыми сильными и вместе нежными руками Марина держала мою голову, когда, избегая операции, которую бы я в сложившихся обстоятельствах не перенес (минимум два часа под общим наркозом), мне делали чертовски неприятную процедуру, позволившую временно операции избежать. И повторяла вот это их заветное: «Потерпи, мой хороший. Молодец. Умница». Незабываемо.
Вот такие там люди. А мы ровно ничего не ведаем ни об их героической повседневности, ни о том, как они с этим справляются. А как с этим справляются семьи реаниматологов? Как пережить уход пациента, за жизнь которого ты бился долго и до последней возможности? Да, это фронт. И эти герои достойны особых наград и почестей.
Среди моих друзей немало людей влиятельных, и я бы хотел обратить их внимание на героических реаниматологов. Чтобы выстоять, укрепить силы и дух, правильным будет хотя бы моральное поощрение, но на самом высоком, самом достойном уровне.
Еще. Возможно, прозвучит нелепо, но я счастлив, что провел неделю в эпицентре этих событий, в свои немалые годы узнал жизнь еще плотнее, как и людей, эту жизнь поддерживающих. Мне там и думать о себе было просто некогда, при том, что практически не спал всю неделю. Я жил всеми окружающими, был с ними заодно, мы словно бы вместе сражались. Это одна из самых значимых страниц моей биографии. Незабываемая.
Будем жить, ребята!
Олег Губарь. Почетный гражданин Одессы, лауреат конкурса «Люди дела» имени Б. Ф. Деревянко