|
|
   |
Заслуженному художнику Украины, сценографу, живописцу, педагогу, главному художнику Одесского ТЮЗа им. Ю.Олеши, лауреату нашего газетного конкурса «Люди дела» и большому другу «Вечерней Одессы» Николаю Митрофановичу Вылкуну 25 мая исполнилось 80 лет.
О ЕГО ТВОРЧЕСТВЕ — загляните хотя бы в заметку от 5.09.2017 года, опубликованную в нашей газете по случаю персональной выставки. А сейчас — послушаем его. Просто послушаем. Николай Вылкун с улыбкой отмечает, что эти фрагменты, вырванные из его жизни, — малость: жизнь выдалась куда богаче событиями, и сегодня художник с полным правом может сказать: «Ни о чем не жалею».
— Отец, тракторист, погиб в сорок третьем: ни фото, ни архивов. Деда по материнской линии, Константина Николаевича Плохотнюка, середняка, раскулачили в тридцать третьем. И он с двумя детьми из Левадовки в Одессу ушел. Мама в селе осталась. После войны вышла замуж за нашего соседа, друга Степана Олийныка.
Знаменитый фельетонист Олийнык про моего деда рассказ написал: «Сiльський староста». В двадцатые годы в Левадовке стоял полк будущего маршала Говорова; Леонид Говоров и женился на девушке из Левадовки, Лидии Издебской, и это был союз на всю жизнь. Покуда полк стоял, в селе ни краж, ни пьянок не было: позором считались. А тут какой-то парнишка вдруг и укради поросенка. Говоров на площади солдат выстроил, сельчан собрал: будет общественный суд. Дед мой, тогда выборный староста, говорит проворовавшемуся: «Проси пробачення у громади». Тот на колени встал: «Люди, простiть», — а селяне хором: «Прощаємо», и так — трижды...
В войну я с дедом жил на Молдаванке. Немцы нас выгнали из квартиры в подвал: деда, бабушку, мою тетку Аню с двумя детьми и меня. Немцы выглядели как аристократы, наблюдали за румынами, душились, шоколад пили. Как-то дед сильно заболел — и тетя с маленькой дочкой решилась попросить у немцев сто граммов водки для растирания. А немец карабин перезарядил и на девочку направил: «Русише швайн!». Старший по званию был рядом, закричал что-то, карабин отобрал, а тетя моя как стояла, так и вышла бледная, пятясь. А что стоило карабин разрядить...
И день освобождения Одессы помню. Ночью грохнуло, оконное стекло задребезжало долгим звоном, мы к окну кинулись... и вдруг за ним, в темноте, зеленая каска и красная звезда. Открыли мы двери — солдатик. Мы его — обнимать! А днем во дворе — костры, казаны, объятия, танцы: победа!.. Никогда не забуду.
— И ПОДИ ж ты, жизнь меня щадила. Так скажу: видно, счастливцем я выдался. Когда я учился в первом классе 120-й школы, на Второй заставе, а жили мы на Виноградной, то с моим соседом, таким же соплячком, в школу в трамвае ездил. А трамваи были без дверей, люди на платформу и с платформы на ходу прыгали. И как-то этот пацан, когда мы ехали, сказал мне: прыгай, — а я отказался, и он меня вытолкнул. Я упал навзничь на мостовую, хорошо не под колеса. Люди сбежались: «Мальчик убился!», — подняли. А у меня кровь бежит по спине с затылка. А приятель мне: «Расскажешь дома — прирежу». Это семилетний! А что вы хотите — Молдаванка. Тетя Аня дома увидала, как я моюсь, кровь с водой течет, — «Опять натворил что-то?». Камнями, говорю, кидались. Она мне ладонью с размаху — да по разбитому затылку...
Повезло же тогда: и жив остался, и голова варит. А снаряды после войны?! В селе мы их нашли и решили взорвать. Сложили в воронку, подпалили и залегли подальше. А взрыва-то и нет. Мне пацаны говорят: Мыкола, беги и дай еще огня. Я побежал к воронке. И тут рвануло. Счастье, что снаряды улетели по направлению от меня...
А волков расплодилось за войну! Передушат овец — и оставят лежать. Организовали отстрел. И мы, мальчишки, увязались. И вдруг — не забуду, — прямо на толпу матерые волк и волчица. Подожгли мы сухостой, и волки ушли. Ты только представь эти волчьи морды и глаза в шести метрах от тебя, на свободе...
— Я С ДЕТСТВА умел трудиться. С шести лет. В Одессе был мальчиком на посылках в кондитерской артели. В селе — хозяйство после войны поднимали женщины: преклоняюсь перед женщинами-труженицами! У матери моей шестеро детей было. И вот, бывало, веду я, босой, лошадь в поводу, а мать за плугом...
На что способна мать? Проходили через Левадовку наши войска в наступление и случайно снесли колодезный сруб. А пацаны играли в войнушку. И мой старший брат Толя, лет семь-восемь ему было, упал в колодец. Соседка увидала, маму позвала, и мама, в чем стояла, так и прыгнула: до воды два с половиной метра, глубина воды полтора, вода студеная. Соседка притащила «драбыну»: вытащила мама Толю, почти захлебнувшегося, у плетня его усадили, обогрели...
В 1977 году, когда я был художником Одесского украинского театра, мама из села приехала посмотреть спектакль. Я ее посадил в первый ряд. А она такая, в косыночке, вокруг партийные бонзы и торгаши, она мне: сынок, мне бы куда в уголочек. Нет, говорю, мама, вы нисколько не хуже тех, кто тут сидит в первых рядах!
А как мы в школу после войны ходили! В соседнее село — восемь километров в один конец, компанией. При любой погоде. Очень хотелось учиться. Зимою самодельные коньки из проволоки — да по льду Тилигула, распахнув фуфайку под ветром на манер паруса!.. Я сегодня, преподавая в театральном училище, не понимаю ребят, сачкующих от профессии. Фактически для пары-тройки работяг в группе стараешься.
Была у нас дома примитивная иконка Матери Божией в станиолевой оправе, мама на нее молилась. После смерти родных навестил я как-то село: хата превратилась в ветхий сарай, а икона сохранилась! Забрал я ее себе в мастерскую.
— ВЛИВАЛСЯ я в театр от молотка и гвоздя: был рабочим сцены. Для учебы, заочной, выбрал единственный в своем роде институт: Московский полиграфический, факультет графики. Это был 1961 год. Самые интересные годы, культурный бум мирового масштаба, «шестидесятники»! Это ведь какие люди были! Гремел театр «Современник», шло становление Театра на Таганке, телевидение расцвело. На вступительном экзамене — переаншлаг. Андрей Дмитриевич Гончаров, ученик Фаворского, набирал курс. Узнал, что у меня диплом театрального училища и я хочу быть еще и графиком, — проникся. А по рисунку я был натаскан до тонкостей. Гипсовые слепки рисовал так, что по бумаге постучи — зазвенит.
Поступив, старался напитаться в Москве, как губка. Выставки, спектакли, встречи с космонавтами. Я ведь попал на Красную площадь, когда Гагарина встречали после полета. Что творилось, Боже! Люди на деревьях, на заборах, конная милиция бессильна, и крик всеобщий: «Юрочка!..». Как-то увидел афишу ЦДЛ: встреча писателей с космонавтами, — не все вхожи, космонавты под особой охраной. Я в туалете Дома литераторов спрятался и дождался, и проник. Запомнилось, как Леонов делился впечатлениями: он же увлекался живописью, описал всё, как художник. А когда его спросили, было ли страшно, ответил: «Конечно, страшно. С парашютом прыгать — это тоже не веселье».
Одесская смекалка меня сильно выручала, когда нужно было прорваться на спектакль, на который за квартал лишний билетик спрашивают. Жизнь ведь меня покачала неслабо, так что я не стеснялся. Случалось, и записки администратору писал от имени одного знаменитого одесского театрального администратора, мол, прошу выдать пропуск художнику Вылкуну; и когда, читая записку, меня спрашивали: а кто такой это пишет, — я изумленно и возмущенно переспрашивал: «Как, вы не знаете?!», — и срабатывало.
...Стал членом Союза художников — пошли командировки в дома творчества. Это потрясающе! Съезжались по 30 человек — представителей каждого вида изобразительного искусства, и писали совместные этюды: какие школы, какой обмен опытом! В Юрмале, в доме творчества «Дзинтари», мне латыши устроили поездку по хуторам. Огромные пространства, трава да деревья, яблоки валяются, коровы ходят, где хотят, и небольшие семьи живут, как отшельники. То есть, несмотря на совхозы, не тронули в СССР их хуторское хозяйство. Это был 1971 год.
— В 1968 ГОДУ — первая заграница: Венгрия. А наши танки как раз в Прагу вошли! А мы по линии комсомола делегацией, театральные встречи. Выкручиваться приходилось во все тяжкие. Идем как-то по улице с актером Музкомедии Эмилем Силиным, громко впечатлениями обмениваемся. Вдруг собирается вокруг нас группа молодежи. Окружает и разрастается в толпу. И кричат нам: «Уберите танки из Чехословакии!». Мы давай оправдываться: мол, защита социалистических завоеваний, борьба за мир, — а нам в ответ: «Какой, к черту, мир!». Они тогда там по-русски умели говорить. Еле мы выбрались...
Но с венграми я всё же подружился. С тех пор не раз там бывал как член жюри. Однако, чем больше бываешь в других странах, тем больше ценишь свою, понимаешь, на какой чудесной земле живешь. Дважды был в Японии, десять их городов объездил, встречался с тамошними художниками, с критиками. Израиль, Египет — да там же воды нет и своих проблем полно. Нет уж: где родился, там и сгодился...
С удовольствием езжу в родную Левадовку. Хотя для родни то, чем я занимаюсь, далеко не всегда понятно. Но вот история была — ходил я в заброшенную церковь Иоанна Богослова в Покровке: в этом храме меня во младенчестве крестили. Везли нас тогда на телеге, на соломе, двоих малышей, и меня... на дороге уронили: телегу трясло. И хватились уже чуть ли не в церкви. Хорошо — в траву упал. Бросились обратно, нашли.
...И вот снял я размеры церкви, всех простенков и алтарной части. Это уже в начале 80-х было. Вот как чувствовал: надо. Выписал в Художественном фонде лучший холст, сам сколотил подрамники, натянул, загрунтовал: два метра на один, метр восемьдесят на метр двадцать, большие все, — и принялся иконы писать. В реалистической манере, в традиции Васнецова. К зимнему Николаю привез холсты в село к сестре. А брат мой, Толя, от онкологии умирал. И я приехал к нему с этими иконами, в хате у него, во дворе расставил. Брат просиял. Это для него оказалось приобщением к духовному миру, облегчением перехода в мир иной.
Затем повез холсты к храму, расставил у ограды. Люди сошлись — и на колени! И возгласы: «Хто ж це намалював?!». Вышел отец Григорий: «Скiльки просите?». «Это мой вам подарок», — отвечаю. Он заплакал. А после они два часа молебен служили за мое здравие. А у меня как раз здоровье было расшатано: в Союзе художников интриги, склоки. Так я себя после молебна вправду лучше стал чувствовать!
— ЗАНИМАЛСЯ я в жизни всеми видами изобразительного искусства. Я заметил: если сценограф становится со-режиссером, погружается в концепции, увлекается конструированием, макетом, то непременно рискует деградировать как живописец. Я и решил активно заниматься личным творчеством. Живопись, графика, дизайн, плакат. Мне актеры охотно позировали, особенно Иван Твердохлиб. И Даниила Лидера рисовал, и Давида Боровского, и Сергея Образцова. Я сделал выставки «Лица друзей», «Типажи и мизансцены». Моя первая персональная выставка была в 1969 году в Доме актера. Пробный шар: а ну, как примут, что скажут? Приняли хорошо.
...В 55—59-х годах был я студентом Одесского театрального училища. Скромный был, сельский парень. Но учился изо всех сил. И вдруг, р-раз: три самые яркие, видные девчонки попросили в учебе помочь. Среди них — Галя Король, будущая жена: 57 лет нашему супружеству. Ну, репетиторство, чай в общежитии, общение... решил: если поступлю в институт — женюсь. Пришли мы с ней к ее родителям на Дерибасовскую, 5. А у меня в этот день... зарплату театральную украли. Будущая теща мне и говорит скептически: какая же у тебя перспектива, у такого удачливого?
А оно всё непросто оказалось: Галя — племянница, по матери, известного театрального и мосфильмовского художника Константина Николаевича Ефимова: он из Одессы, начинал в Одесском оперном вместе со знаменитым главным дирижером Николаем Покровским, а в Москве работал в фильмах «Карнавальная ночь», «Мечта»; дружил с Игорем Ильинским, с Григорием Александровым и Любовью Орловой, вообще с людьми на котурнах, надлюдьми. Жена была скульптор, детей не имели, Галю держал за дочь. В мужья ей прочили Андрея Эшпая. А тут и перебежал дорогу какой-то парень рабоче-крестьянский — я.
Скрепя сердце дала нам Галина родня согласие на брак. Поженились мы в 1961-м, когда я в институт поступил. Лет пятнадцать меня ее московские родственники не признавали. И лишь когда я проявился как художник, стал выставки делать, в дома творчества ездить, — тогда приняли меня, звонить стали.
...А в 1959-м, зайдя в Ленинграде в Гостиный двор, вдруг вижу на витрине фотографии своей невесты в модных платьях! Я купил и ей привез. Оказывается, она в Москве пробы на модный подиум прошла, кастинг, как теперь это называют. Но моделью работать не захотела. Выбрала дизайн, оформление витрин.
— ЖИЗНЬ ставит вопрос: куда девать свои работы? Я уже подарил 56 работ родному селу. Нужно поддержать культурный слой в Левадовке. Есть там одно здание, кем-то выкупленное: сейчас о нем договариваются, чтобы картинную галерею открыть.
Всякое в моей жизни было: в ТЮЗе в общей сложности 31 год, оформил 74 спектакля. Был и председателем городского отделения Союза художников, и, в 1991 — 1993-м, членом правления НСХ Украины. С 1971-го по 1991-й — председатель секции художников театра и кино. Очень хорошо общались. Вражды со стороны коллег не чувствовал, нормальные были отношения. С покойным главным режиссером ТЮЗа Владимиром Наумцевым 21 год работал: талантище был, и хочу, чтобы его спектакли жили.
Спектакли, однако, умирают. А эскизы, макеты — это наглядная, живая память. И чем больше крутила человеком судьба, тем он изобретательнее и защищеннее. До сих пор счастью своему удивляюсь...
Записала Валентина Левчук. Фото Олега Владимирского