Канатная, 50 (бывшая улица Свердлова)

Мой двор

Олька бросила пить. Эта новость передавалась из уст в уста, как миф. Взрослые светлели лицом, а детям было и любопытно, и грустно одновременно. Когда Олька проходила своей мужицкой ровной походкой по двору, дети таращились изо всех сил, стараясь уловить малейшие особенности её трезвой фигуры. Но в этом было гораздо меньше интереса, чем разглядывать Ольку пьяной, карабкающейся по стенке к своему подвалу.

У Ольки не было семьи, но у неё когда-то был брат, который тоже пил, пока не погиб, разгружая машину с бочками. Остались только Олька и её парализованная мать, у которой тряслись руки и голова, как иногда у Ольки на следующий день после пьянки. Потом и Олькина мать умерла. А Ириночка — чистенькая девочка, дочь покойного Олькиного брата — иногда навещала Ольку. Тогда Олька превращалась в тетю Олю, теряла свою безродность и была полдня почти наравне со всеми семейными людьми.

Потом, как правило, Олька валялась под собственной дверью, обессиленная попытками попасть ключом в замочную скважину. Её громкая ругань разносилась по двору, и это помогало Ольке обрести дом, поскольку кто-нибудь да выбегал, чтобы впихнуть бранящуюся Ольку в темное логово её земляной квартиры.

Когда Олька бросила пить, пропал весь интерес. Мужчины сразу же стали находить её привлекательной, женщины пустились обсуждать с ней, какой цвет ей к лицу. Олька по-мужицки громко хмыкала и повторяла на весь двор всё то, что ей советовали деликатным шёпотом.

У Ольки были серые глаза и расплющенный нос, чуть треснутый посередине. В пьяной всё это не имело значения. Ни ум, ни красота не играют решающей роли для характеристики пьяного человека. Даже тяжелая Олькина походка не бросалась в глаза в дни запоя, оттого что Олька по большей части ползала.

Трезвость же, напротив, имела свои существенные минусы для Ольки. Прежде всего, переход к трезвости для неё был равносилен переходу от правды ко лжи. Олька привыкла жить по правде. Она не придумывала себе никакой походки, не скрывала недостатков своей фигуры. Валяясь в канаве своего коридора, она орала то, что думала обо всех и вся. И её запаса слов ей вполне хватало.

В трезвости Олька стала, как ребенок. Ей нужно было выучиться ходить и говорить. Она глупо пялила свои сорокалетние глаза на мужчин и женщин, расхваливающих её, не зная, что им сказать, и, по-видимому, принимая всё за чистую монету. Поначалу все чувствовали себя неловко, но вскоре и сами поверили в то, что говорили.

Олька стала общей питомицей. С ней нянчились больше, чем с собственными детьми. Её одели и обули, привили ей сносные манеры и уже подумывали над тем, что же с ней делать дальше.

Мысль о поиске жениха пришла в голову всем почти одновременно, и её стали активно обсуждать двором.

Олька становилась всё менее интересной детям. Даже слухи о приближающемся жениховстве уже не возбуждали их. Это взрослым нужны были острые ощущения и развитие фабулы. Для детей же всё становилось очень обыденным. Замужняя Олька в их глазах — это была последняя стадия потери индивидуальности.

Загадочный жених всё не материализовывался. Тем не менее, в воздухе витали какие-то флюиды его грядущего появления. Олька ходила по двору с вопросительной улыбочкой, будто кто-то издали тайно наблюдал и оценивал её. Чистенькая Ириночка дважды приходила к ней, и Олька бегала покупать торт. Второй раз Ириночка пришла со своей матерью и её новым мужем с ребенком.

У Ириночкиного сводного братика была болезнь Дауна, но Ириночка рассказывала всем, что это произошло с ним после смерти матери, которую задушила жаба. Братика звали Валериком. Он был даже чем-то похож на своего отца, только очень добрый. Белокурая красавица Лида устало принимала поздравления двора то ли насчет своего замужества, то ли насчет Ольки, и приглядывала за Валериком. Потом они ушли, и у всех остались очень хорошие впечатления.

Всё шло к счастливой развязке. У Ольки перед глазами был пример её золовки. Это всех ещё больше воодушевило, и разговоры об Олькином устройстве приняли самый серьёзный оборот.

Идея замужества так захватила всех, что сама Олька отошла на задний план. Стратегии предлагались одна ярче другой. Кому-то даже пришла в голову мысль перекрасить Ольку в яркую блондинку. За эту идею ухватились с особенной силой из-за реальности её осуществления. Всем казалось, что это приблизит приход жениха, не потому, что Олька станет краше, а потому что магия осуществления одного, пусть маленького, дела непременно перекинется и на другое, более значительное.

Ольке нашли парикмахершу Соню, мастера по мужской стрижке, которая за копейки согласилась в обеденный перерыв заняться Олькой. Ольке было все равно — идти в мужскую парикмахерскую или женскую. Она привыкла всю жизнь пользоваться дворовым туалетом, никогда не вдаваясь в подробности о том, кто находился за соседней стенкой. Такая Олькина неприхотливость еще более располагала к ней двор.

Ольку постригли и перекрасили. Попутно ей сделали маникюр и надушили не очень резким одеколоном. Когда Олька вошла во двор, все высыпали, как по команде, наперебой высказывая Соне своё восхищение. Олька стояла посреди двора нарядная и неуместная, как новогодняя ёлка в мае, и гулящая Муська, словно сжалившись, подарила ей свою красную помаду. И только Никифор почему-то тихо обозвал Ольку Мэрилин Монро и ушел к себе.

Постепенно все разошлись, а она всё стояла, ожидая то ли следующей команды, то ли обещанного жениха.

— Иди, Олечка, домой, — сказала ей Наталья Филипповна, соседка, живущая за смежной стеной. — Иди, детка, отдохни, — прибавила она совсем по-матерински.

Олька повернулась на своих каблуках и мешком заухала по ступеням в подвал.

На следующий день она валялась пьяная и свободная, хлюпая квадратными ладонями по только что собравшейся луже и выкрикивая неприличные слова в неизвестно чей адрес. Её подбородок и щеки были пугающе красными, и кто-то бросился оказывать ей первую помощь. Но оказалось, что это была Муськина помада.

Вера ЗУБАРЕВА