|
|
   |
За долгие дни сидения дома в карантине в связи с эпидемией таинственного вируса, охватившей все страны, о чем только не передумалось, и что только не вспоминалось!
Накануне 9 мая, этого великого праздника особенно для меня, бывшего малолетнего узника Одесского гетто и Доманевского концлагеря, освобожденного из фашистского ада в марте 1944 года наступавшими на Одессу советскими войсками, вспомнился первый день войны.
По воскресеньям мама меня, одиннадцатилетнего мальчика, водила в одесские театры. В Оперный, в русский или в украинский. В то воскресенье 22 июня 1941 года мы пошли в украинский театр на спектакль «Кто смеется последним». Это был утренний спектакль, который должен был начаться в 10 часов. Но за несколько минут до начала спектакля на сцену вышел военный и громко объявил: «Спектакля не будет. Война!».
Зал был полон зрителей. Услышав сообщение о начале войны, все вскочили со своих мест и бросились к выходу из театра. Мы с мамой тоже выбежали на улицу, где толпы людей неслись в сторону Дерибасовской. Там на углу Екатерининской, тогда она называлась Карла Маркса, от множества людей было не протолкнуться. На столбе висел репродуктор, и все слушали выступление Молотова.
Война!
Вспомнилась и первая бомбардировка Одессы. Я и мой друг Сережа Богдасарьян шли по Дерибасовской и ели мороженое. Несмотря на начавшуюся войну, мороженое продавалось тогда в Одессе почти на каждом углу.
Вдруг завыли сирены воздушной тревоги. Раздались пронзительные свистки милиционеров, и люди стали забегать в ближайшие подворотни. Мы тоже забежали в какой-то подъезд. И тут я впервые услыхал нарастающий свист бомб. Одна из них взорвалась так близко, что забежавшие с нами в подъезд люди от сотрясения воздуха попадали друг на друга. Нас обдало горячей пылью и удушающим химическим запахом.
Запахом войны!
Когда налет завершился, и мы выбежали из нашего укрытия, то увидели, что бомба попала в дом номер 19 по Дерибасовской, полностью разрушив его. Возле остатков дома стояла «скорая помощь», и санитары вытаскивали из-под обломков здания тела погибших людей.
После войны на месте этого дома был летний кинотеатр «Комсомолец». А сегодня там выстроен торговый центр «Европа».
Ну, а потом была оккупация Одессы румынами, для евреев виселицы, расстрелы, гетто и концлагеря, и для меня с матерью и сестрой, чудом выживших в те страшные годы, счастливый день освобождения...
И вспомнилась другая война. Во Вьетнаме. Я плавал тогда старшим механиком на теплоходе «Аркадий Гайдар», и, как и многие другие суда Черноморского пароходства, мы доставляли в эту воюющую с американцами страну продовольствие, медикаменты и оружие.
Война во Вьетнаме длилась с 1964-го по 1975 год. Страна была разделена на коммунистический Север и капиталистический Юг. Советский Союз помогал коммунистам, а американцы капиталистам.
Единственный порт северного Вьетнама — Хайфон, куда и приходили наши суда, подвергался жестоким бомбардировкам американскими самолетами. И ходить во Вьетнам было небезопасно. Но, как писали тогда советские газеты, мы выполняли интернациональный долг, получая за этот долг, как говорили моряки, «гробовые» — надбавку к зарплате. Бывало, некоторые ребята отказывались идти в эти рейсы, и их тут же увольняли из пароходства.
Стоянки на рейде Хайфона, да и в порту, у причала, были долгими. Выгрузке мешали частые налеты американской авиации. Рейсы во Вьетнам затягивались на многие месяцы. Правда, порт, где стояли советские суда, американцы не бомбили. Но иногда шальная бомба взрывалась и в порту. И тогда судно обдавало черной горячей пылью, а в каютах долго стоял знакомый по сорок первому году удушливый химический запах. Запах войны!
В город мы не ходили. Это было опасно. И после рабочего дня единственным развлечением был просмотр кинофильмов в столовой команды. Перед уходом во вьетнамский рейс мы брали в Одессе по двадцать-тридцать кинофильмов и за долгие месяцы рейса «крутили» эти фильмы по несколько раз, зная их почти наизусть.
И вот в этих рейсах я придумал создать на «Аркадии Гайдаре» Клуб любителей литературы и искусства. Уходя в любой рейс, я брал чемодан книг и репродукции любимых художников — Левитана, Айвазовского, Репина, Куинджи и французских импрессионистов. Эти репродукции печатал журнал «Огонек». Я выписывал этот журнал и, вырезая репродукции любимых художников, складывал их в большую папку.
В затяжных вьетнамских рейсах, стоя на рейде Хайфона в ожидании постановки к причалу или уже в порту, где тоже приходилось долго находиться, так как налеты американских самолетов не давали возможности выгружать судно, я по вечерам проводил заседания Клуба, посвященные знаменитым писателям, читая отрывки из их книг, или рассказывал об известных художниках, показывая репродукции их картин.
У причалов Хайфона всегда стояло много судов не только Черноморского пароходства, но и Дальневосточного, Сахалинского и даже Мурманского. И меня начали приглашать с моим Клубом и на эти суда.
Вот как-то вечером позвонил капитан и попросил зайти к нему в каюту. Войдя к капитану, я увидел сидевшего за журнальным столиком седоватого мужчину, который при моем появлении встал, протянул мне руку и назвал себя: «Атташе по культурным вопросам советского генерального консульства в Хайфоне Николай Ильич Герасимов».
Так я узнал, что слух о моем Клубе дошел до советского консульства в Хайфоне, и что меня приглашают выступить перед консульскими работниками и их семьями. В город в связи с налетами американской авиации никто из них не выходил. Имевшиеся у них фильмы они, как и мы, пересмотрели не один раз. Узнав от моряков о моих рассказах о писателях и художниках, они захотели меня послушать.
От этого приглашения мне стало не по себе. Выступать перед дипломатами! Что я могу им рассказать? Одно дело — привычная обстановка, если я прихожу на какое-нибудь наше судно. И совсем другое — непривычная для меня аудитория, да еще какая!
Я стал отказываться. Но дипломат вдруг сказал:
— Ваш капитан рассказал мне, что вы мальчиком пережили осаду фашистами Одессы. Были в гетто и в концлагере. Об ужасах, пережитых еврейским народом в годы Второй мировой войны, мы знаем только из книг и кинофильмов. А вы свидетель гитлеровских злодеяний. Вот об этом и хотелось бы послушать. Завтра вечером я за вами приеду. Договорились?
— Да, но, согласно «Правилам поведения советских моряков за границей», я не имею права вечером в заграничном порту покидать судно, — стараясь все же уклониться от встречи с дипломатами, сказал я.
Наш гость засмеялся:
— Пусть это вас не волнует. Сделаем для вас исключение. Дадим справку, что вы выступали в советском генконсульстве. Хорошо? Итак, до завтра.
И, попрощавшись, гость ушел.
И вот я стою на возвышении конференц-зала генерального консульства Советского Союза в Хайфоне. В зале дипломаты, их жены, сотрудники торгпредства и несколько корреспондентов центральных советских газет, аккредитованных во Вьетнаме. Атташе по культурным вопросам представил меня, и я, волнуясь от непривычной аудитории и устремленных на меня десятков любопытных глаз, начал рассказывать об осажденной Одессе. О героизме одесситов, тушивших пожары, вытаскивавших из-под развалин разбомбленных зданий живых и мертвых, и о строительстве баррикад на случай уличных боев.
Рассказал, как 16 октября 1941 года в оставленный советскими войсками город входили румыны. Они шли, озираясь, как воры, не веря, что несколько месяцев ожесточенно оборонявшийся город оставлен его защитниками. А потом рассказал о страшной судьбе одесских евреев. О гетто, где люди умирали от голода и сыпного тифа, и откуда зимой 1942 года женщин, детей и стариков вывозили на расстрелы в села Одесской области.
От расстрелов меня, мать и сестру спас сыпной тиф. Румыны боялись заразных, и пока мы болели, нас не трогали. А когда мы выжили, массовые расстрелы по приказу румынской королевы Елены, матери короля Михая Первого, прекратились, и нас вывезли в концлагерь, который находился в 150 километрах от Одессы. Концлагерь охранялся украинскими полицаями. Когда мы прибыли в концлагерь, старший полицай Дорошенко, построив наш этап, объявил: «Жиды, я ваш Бог!» и приказал: «У кого есть золото — сдать. Кто не сдаст — повешу!».
Мать зашила мне в пиджачок два обручальных кольца. Свое и моего отца, который умер в гетто от сыпного тифа. Мне не хотелось отдавать кольца этому бандиту. Но при обыске он их у меня нашел и потащил на виселицу. Моя мать с криком бросилась ему в ноги, стала целовать его сапоги, умоляя не вешать меня. На ее крик прибежала жена Дорошенко и стала кричать: «Шо ты робиш? В тебе тоже дiти є. Вiдпусти хлопчика!». И тогда Дорошенко швырнул меня матери: «На, забери своего жиденка!».
Моя мать всегда говорила: «В любом несчастье нужно иметь кусочек счастья». Таким счастьем стало для меня знакомство с дочерью полицая Луценко, охранявшего концлагерь. Звали ее Лида. Я встретился с ней у колодца. Она приносила в концлагерь еду для отца и мыла у колодца кастрюльку. А я набирал в это время воду. И тут она меня спросила: «За шо це вас так мордують?». Я ответил: «За то, что мы распяли Иисуса Христа». Она удивилась: «А коли ж це було?». Я пожал плечами: «Кажется, две тысячи лет тому назад». Она фыркнула: «А ты при чем?». Я снова пожал плечами. И тут она сказала: «Приходь завтра в заброшенный на краю лагеря сарай. Я тобi їсти принесу». Так эта девочка начала спасать меня от голода. И тем, что она приносила, пряча под юбкой, я мог поделиться с матерью и сестрой.
А потом я рассказал о самом счастливом дне нашей жизни, когда в марте 1944 года нас освободили из концлагеря наступавшие на Одессу советские войска. И мы, оборванные, грязные, босые, но безмерно счастливые, пошли домой, в родной город.
После моего выступления меня пригласил в свой кабинет Генеральный консул. Фамилию его я забыл. Но до сих пор помню красиво накрытый стол с черной икрой, с водкой «Столичная» и великолепными пельменями, которые мне все подкладывала и подкладывала жена консула.
На судно я вернулся в час ночи. У трапа стоял помполит и при виде меня укоризненно покачал головой: «Поздновато вы гуляете».
А утром он позвал меня в свою каюту, протянул мне журнал увольнений и сказал:
— Вы знаете, что при увольнении на берег в заграничных портах вы должны вернуться на судно до захода солнца. Так предписывают «Правила поведения советских моряков в зарубежных портах». Этот журнал с приходом в Одессу проверяет куратор КГБ. Поэтому я запишу, что вы вернулись в Хайфоне с берега до наступления вечера. А вы в этом распишитесь.
— Зачем же обманывать КГБ, — возразил я. — Напишите, что по приглашению генерального консульства Советского Союза в Хайфоне я выступал там с докладом об Одессе. И тогда я распишусь.
Помполит пробурчал что-то невнятное и со злостью захлопнул журнал. Потом он еще долго мне мстил.
Вот такой случай был со мной в порту Хайфон во время войны во Вьетнаме.
Аркадий Хасин