За гуманизм, за демократию, за гражданское и национальное согласие!
Общественно-политическая газета
Газета «Вечерняя Одесса»
RSS

Далекое-близкое

«Каторга моя — «Ланжерон»

№102—103 (9233—9234) // 17 июля 2010 г.

В мае этого года я ездил в Гамбург в гости к старому другу. Когда-то мы вместе плавали на сухогрузном теплоходе «Большевик Суханов» и в 1967 году, во время Шестидневной войны между Израилем и Египтом, были заблокированы в Суэцком канале.

Нам было что вспомнить... Рейсы в сражающийся с американцами Вьетнам, которому Советский Союз помогал оружием и продовольствием. И в раздираемую гражданской войной Анголу, куда мы тоже привозили продовольствие и где перед нашим приходом были подорваны диверсантами два черноморских судна — «Капитан Чирков» и «Березовка». Только благодаря мужеству их экипажей» суда смогли остаться на плаву и своим ходом вернуться в Одессу. И буксировку из Одессы на Камчатку плавучего дока, когда в Индийском океане, в шторм, лопнул буксирный трос и мы, спустив мотобот, преодолевая ярость океанских волн, заводили на док новый стальной буксир...

Но мой рассказ о другом.

Когда я гостил у друга, я познакомился с его соседом-немцем, который родился в России, в Поволжье, а в годы сталинских репрессий, как и многие жившие в СССР немцы, был сослан на Колыму.

После войны туда привозили освобожденных из нацистских концлагерей советских военнопленных, объявленных Сталиным предателями. И этот немец, звали его Гельмут Шлинк, жил на Колыме в одном бараке с бывшим военнопленным, уроженцем Одессы, Борисом Никольским.

В бараке они были соседями по нарам. И этот одессит после каторжного рабочего дня на сорокаградусном морозе, в тайге, где бывшие советские военнопленные вместе с уголовниками и сосланными на Колыму пособниками фашистских оккупантов, полицаями валили лес, возвращаясь в барак, отогревшись у железной печки и поужинав лагерной баландой, укладывался рядом со Шлинком на нары и рассказывал о своем родном городе с такими подробностями, что никогда не бывавший в Одессе немец знал ее не хуже любого одессита!

А на работе, в тайге, когда Борис видел обессилевшего товарища, который не мог держать уже пилу, и его «за саботаж» мог пристрелить охранявший зэков вертухай, он, подбадривая товарища шуткой, помогал ему свалить неподатливое дерево, хотя сам к концу дня еле держался на ногах...

Как рассказывал Шлинк, до войны Борис Никольский плавал мотористом на пассажирском теплоходе «Аджария». С началом войны теплоход был превращен в плавучий госпиталь. В сентябре 1941 года, когда под Севастополем уже шли ожесточенные бои, «Аджария», ошвартованная в Камышовой бухте, принимала раненых и была атакована фашистскими самолетами. От прямого попадания фугасной бомбы судно затонуло прямо у причала.

Борису Никольскому, вместе с несколькими другими моряками, удалось спастись. Оказавшись на берегу, они пошли воевать в морскую пехоту. 3 июля 1942 года Севастополь пал. Многие его защитники, не успев уйти на кораблях в море, попали в немецкий плен.

Попал в плен и Борис Никольский. Был в нескольких лагерях. Сначала под Севастополем, где в огороженной колючей проволокой огромной яме пленным, как собакам, бросали еду: сырую свеклу и гнилую картошку. Потом в пересыльном лагере в Румынии. Потом в Германии...

Здесь немцы строили секретный подземный завод, и военнопленные, работая в штольнях, вырубали кирками скалистую породу, вывозя ее вагонетками на поверхность. Иногда в вагонетки вместе с породой грузили умерших. Люди умирали от голода и побоев надзирателей-эсэсовцев.

В лагерь приезжал генерал Власов — вербовать людей для своей армии, воевавшей в рядах фашистских войск с большевизмом. Обещал всякие блага. Спасаясь от невыносимой лагерной жизни, многие пошли к Власову. Но Борис устоял...

В апреле 1945 года лагерь освободили англичане. А в декабре того же года большой английский пароход привез освобожденных из нацистских концлагерей советских военнопленных в Одессу. Но в тот же день войска НКВД загнали их в товарные вагоны и отправили на Колыму...

Слушая Гельмута Шлинка, я вспомнил тот декабрьский день 1945 года. Я жил с матерью и сестрой недалеко от порта, на Дерибасовской, 3. Выйдя в то утро во двор, я встретил возвращавшегося с ночной смены соседа. Он сказал: «Беги в порт. Там англичане наших солдат привезли».

Я прибежал к воротам порта, когда бывших военнопленных выводили на Таможенную площадь. Одеты они были в новенькую английскую военную форму, без погон, и в такие же новенькие скрипучие ботинки из желтой глянцевой кожи.

Выводили их из порта вооруженные знкавэдэшники, отгоняя жителей прилегавших к порту улиц, сбежавшихся посмотреть на вернувшихся из плена советских солдат.

Радости от возвращения на родную землю на лицах этих людей не было. В те времена хорошо были известны слова Сталина: «У немцев советских пленных нет. Есть предатели». И встречали бывших военнопленных не истосковавшиеся от долгой разлуки жены, дети, матери и старики-отцы, а хмурые сотрудники НКВД.

Прибывших в Одесский порт освобожденных из нацистских концлагерей бывших советских военнопленных было так много, что они запрудили всю Таможенную площадь, которую в помощь энкавэдэшникам оцепила милиция.

Находясь в плену и считаясь пропавшими без вести, а теперь возвратившись на Родину, встреченные сотрудниками НКВД и предчувствуя недоброе, видя за спинами милиционеров утирающих слезы женщин, эти люди начали выкрикивать свои фамилии и адреса с просьбой сообщить их близким, что они живы. Взбешенные энкавэдэшники пытались заставить их замолчать. Но эти раздирающие душу голоса звучали лишь громче. Я не уверен, что кто-то из стоящих рядом со мной женщин запомнил хоть одну фамилию и написал хоть по одному адресу письмо. В те годы не то что за такое письмо, за неосторожное слово можно было угодить в тюрьму. Но помню, как я вздрогнул, когда из толпы военнопленных раздался хриплый голос: «Одесситы, сообщите на улицу Розы Люксембург, номер двадцать один, Репсиме Келледжян, что ее брат Ашот жив!» Я попытался протиснуться поближе, чтобы получше разглядеть этого человека, не только потому, что он назвал имя и адрес моей довоенной учительницы музыки, но и потому, что я его знал! Он приходил к ней во время наших уроков. Она мне говорила, что зовут его Ашот и он — студент консерватории. Он брал у нее какие-то ноты и всегда спешил, несмотря на ее просьбы подождать, пока она закончит со мной урок и покормит его.

Я помнил его вихрастым парнем со сросшимися на переносице бровями. Как же он выглядел сейчас?

Я мог сказать ему, что во время оккупации румынами Одессы муж Репсиме, Баруль, открыл небольшой ресторан. И когда нашу семью, как и других одесских евреев, погнали на Слободку, в гетто, именно благодаря Репсиме и Барулю мы не умерли там от голода. Всеми правдами и неправдами они старались передавать нам в гетто продукты, пока нас не вывезли со Слободки в Доманёвский концлагерь.

В 1944 году, накануне освобождения Одессы, Баруль и Репсиме, зная нравы советских властей, боясь, что за ресторан при оккупантах их арестуют, уехали в Бухарест. Больше о них я ничего не знал... Когда мне удалось в тот декабрьский день 1945 года все же протиснуться поближе к военнопленным, чтобы разглядеть Ашота, энкавэдэшники с матерной бранью стали выстраивать пленных в колонну.

Под свистки милиционеров, начавших разгонять собравшийся на Таможенной площади народ, и под команды энкавэдэшников колонна двинулась по Приморской в сторону Пересыпи. Вместе с другими мальчишками я побежал за колонной, пытаясь узнать, куда ее ведут. Но как только мы догнали тяжело шагавших в колонне людей, один из конвоиров выхватил из кобуры наган и заорал:

— Назад! Назад, говорю!

Лишь через несколько дней, на «Привозе», куда мать послала меня купить картошки, я услыхал, что бывших советских военнопленных, которых английский пароход привез в Одессу, пригнали на станцию Одесса-Сортировочная и затолкали в товарные вагоны. А отправили известно куда — на Колыму...

Вполне возможно, что тогда на Таможенной площади стоял в толпе военнопленных и Борис Никольский. И можно только представить, что испытывал этот человек, попавший после долгих лет разлуки в родной город и не имевший возможности прийти домой и обнять своих близких, считающих его без вести пропавшим!

О страшной судьбе советских военнопленных, попавших в фашистскую неволю, перенесших неимоверные страдания, а после освобождения отправленных в колымские лагеря, известно из книг «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург, «Колымские рассказы» Варлама Шаламова, «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына, «Непридуманное» Льва Разгона. Случай свел меня с человеком, пережившим колымский ад, от которого я узнал о горькой судьбе одессита Бориса Никольского. На каторжной работе в морозной тайге Борис заболел воспалением легких. Попал в больничный барак. Санитаркой там работала красивая женщина, тоже одесситка, Надя Самойлова. Сослана она была на Колыму сразу после освобождения Одессы за сожительство во время оккупации с румынским офицером, от которого родила ребенка. На Колыму была сослана вместе с сыном. Было ему два года.

На Колыме дети заключенных тоже жили за колючей проволокой, в бараках, под опекой нянь-заключенных. И охраняли этих детей, как настоящих преступников.

Звали Надиного сына Владиком. Свидание с ним разрешали раз в месяц.

Приводили Надю на свидания под конвоем. В присутствии конвоира, всхлипывая, прижимала она к себе сына и обломком гребешка расчесывала на его головке редкие волосики...

Узнав, что Надя из Одессы, Борис не отставал от нее с расспросами. Как выглядит город после бомбежек и румынской оккупации? Уцелел ли оперный театр? Сохранились ли в Городском саду фонтан и львы, охраняющие Городской сад со стороны Дерибасовской? И как выглядит его любимый пляж «Ланжерон», на котором прошло его детство? Жил он по соседству с «Ланжероном», в одном из переулков возле парка Шевченко.

Дел в больничном бараке санитарке хватало. Работала, не разгибая спины. Но помимо уборки грязных бинтов, мойки полов и раздачи лагерной баланды, Надя нужна была всем. Одному ночью подаст водички, другому поможет встать по нужде, а с третьим просто посидит в минуту острого отчаяния и поговорит по душам.

Больше всего в свободное время она стала засиживаться возле своего земляка. А однажды наклонилась к нему и поцеловала. В этот момент в барак вошла главврач, строгая энкавэдэшная дама, прозванная зэками за злой нрав «гадюкой». За «аморальное» поведение Надя на следующий день была отправлена на «остров прокаженных» — в известковый забой, где отпетые уголовницы добывали известь.

А Бориса Никольского, еще не оправившегося от болезни, главврач выписала из больничного барака. И снова под конвоем его погнали на лесоповал, в звенящую от мороза тайгу... Сроки бывшим офицерам и солдатам Красной Армии за пребывание в немецком плену давались большие. И мало кто из них после колымских лагерей возвращался домой. Не вернулся и Борис Никольский.

Он умер, лежа на нарах рядом с Гельмутом Шлинком. Умер в конце февраля 1953 года, за несколько дней до смерти своего палача — «отца народов» товарища Сталина. Умер от истощения, от тоски, как умирало в колымских лагерях множество людей. Последние его слова, как сказал мне Гельмут Шлинк, были такие:

— Каторга моя не Колыма. Каторга моя — «Ланжерон»...

Вернувшись в Одессу, я пошел на этот пляж. Но не днем, когда там полно народу, а вечером. С моря дул свежий ветер, на горизонте всходила красная луна, и шумно набегающие на берег волны несли на себе ее багровый отсвет. Пляж был пустынен. Только недалеко от воды сидела обнявшись какая-то пара, не обращая внимания на долетавшие до них брызги волн.

Постояв немного, я поднялся наверх, в шумевший под ветром парк. Там я зашел в первый попавшийся ресторанчик, заказал вина и помянул человека, так любившго «Ланжерон»...

Аркадий Хасин



Комментарии
Добавить

Добавить комментарий к статье

Ваше имя: * Электронный адрес: *
Сообщение: *

19.07.2010 | Владимир Рывкин
ГОРОД ФЮРТ(Сосед Нюрнберга) Владимир Рывкин(Одесса-Эрланген)
Е.Ф.

Люблю сидеть я в Фюрте на перроне
И провожать лихие поезда.
Но лучше б мне лежать на "Ланжероне"
И никуда оттуда, никуда.

Люблю сидеть я в Фюрте на вокзале,
Блуждать по окнам, частоколу крыш.
И представлять, чего б там ни сказали,
Что Фюрт, местами, - чуточку Париж...

Люблю сидеть я в Фюрте на "бангофе"*,
И поезда лихие провожать.
Жевать бананы или "чипс - картофель".
Потом в Эрланген с грустью уезжать.

Люблю сидеть я в Фюрте на перроне
И провожать лихие поезда.
Но лучще б мне лежать на "Ланжероне"
И никуда оттуда никуда...
----------------------
*Bahnhof - вокзал(нем)
Сборник "БУМЕРАНГИ"(Германский альбом) Владимир Рывкин
Изд. "Оптимум", Одесса,2000 г.

"ОДЕССА В НАС И ЭТО - БЕСКОНЕЧНО!!!"
С УВАЖЕНИЕМ И ЛЮБОВЬЮ К ОДЕССЕ И К ОДЕССИТАМ
Владимир Рывкин из Эрлангена.
Поиск:
Новости
08/11/2023
Запрошуємо всіх передплатити наші видання на наступний рік, щоб отримувати цікаву та корисну інформацію...
30/10/2024
Мер Одеси Геннадій Труханов ознайомився з ходом капітального ремонту важливого транспортного вузла в одному з промислових районів міста...
30/10/2024
Бюджетний комітет парламенту рекомендував до першого читання проєкт Державного бюджету України на 2025 рік і проєкт Бюджетних висновків: їх розгляд у сесійній залі очікується найближчими днями...
30/10/2024
Погода в Одесі 1—6 листопада
23/10/2024
Систему медико-соціальних експертних комісій (МСЕК) повністю ліквідують, заявив Президент України Володимир Зеленський...
Все новости



Архив номеров
октябрь 2024:
Пн Вт Ср Чт Пт Сб Вс
1 2 3 4 5 6
7 8 9 10 11 12 13
14 15 16 17 18 19 20
21 22 23 24 25 26 27
28 29 30 31


© 2004—2024 «Вечерняя Одесса»   |   Письмо в редакцию
Общественно-политическая региональная газета
Создана Борисом Федоровичем Деревянко 1 июля 1973 года
Использование материалов «Вечерней Одессы» разрешается при условии ссылки на «Вечернюю Одессу». Для Интернет-изданий обязательной является прямая, открытая для поисковых систем, гиперссылка на цитируемую статью. | 0.036