|
|
   |
Только ленивая невыразительность литературного процесса в нашем городе, считаю, виной тому, что за год со времени выхода книги Валерия Барановского «Маленькие романы» она не получила серьезных откликов критики. Книга была отмечена на прошлогодней Международной книжной ярмарке «Зеленая волна», появилось несколько информационных сообщений — и практически ни одной серьезной статьи, а ведь проза Барановского дает повод для глубоких размышлений.
Очевидно, есть трудность в том, чтобы оценить книгу, созданную человеком, которого знаешь давно, живешь в одной с ним среде, и в персонажах и сюжетах которой то и дело узнаешь знакомые лица и знакомые ситуации. Однако Барановский в своих маленьких романах достигает такой силы мастерства, когда из прототипов рождаются полноценные художественные образы. После прочтения его книги меня не покидало ощущение, что я стала свидетелем того, как знакомая и вроде бы понятная жизнь превращается под пером писателя в литературное явление.
Да, это психологическая проза. И психологические построения Барановского беспощадны. Но он не судит своих героев, он просто переводит их в категорию драматическую, с ее несоразмерностями чувств и поступков, побуждений и последствий. Он не пытается объяснить, он показывает заурядные человеческие судьбы так, что они становятся значимыми, символичными. При этом в каждом случае — независимо от того, ведется ли рассказ от первого лица, — присутствие автора неоспоримо. Подтверждая ту правду, что знает писатель лучше всего себя и его познание человечества — это, в первую очередь, самопознание, — он беспощаден, в первую очередь, к себе.
В коротеньком предисловии автор благодарит тех, «кто рассказал ему, не умеющему фантазировать и сочинять, о неких событиях своей жизни, которые после, разумеется, соответствующей художественной переработки, переосмысления, будучи помноженными на собственные авторские наблюдения и переживания, стали сюжетом некоторых рассказов». Автор, конечно, прибедняется — сочинительство у него в крови, то, что он, думаю, с иронией, называет «художественной переработкой», и есть творчество. Это своеобразные фантазии на тему взятых из жизни ситуаций.
Название книги можно толковать по-разному. Возможно, он назвал собранные под одним переплетом рассказы и одну повесть «Маленькими романами», потому что каждый из них — как бы сжатый конспект, который легко развернуть в большое эпиче"ское полотно о прожитой странной и совсем не такой, как задумывалось, жизни, о странных обстоятельствах, навязанных человеку как бы извне, а на самом деле заложенных в нем самом... А можно толковать и так: происходящие с персонажами «погружения в любовь» — некий ущербный вариант «большой любви», о которой пишут большие романы.
В любом случае, мне кажется, автор прав. Ибо трудно назвать рассказом, к примеру, двенадцатистраничное произведение «В плену всемирного закона сохранения любви». Это одно из немногих повествований откровенно автобиографического характера, где автор — и рассказчик, и действующее лицо — описал собственное видение истории своего отца, ушедшего из семьи, когда сыну едва минуло десять лет. Здесь столько событий, сколько вместила жизнь «любвеобильного до чрезвычайности» мужчины, вроде бы слабовольного, но проявившего мощное умение «выживать, когда, кажется, нет на то никакой надежды». Это он, по версии сына-писателя, «однажды свято уверовал в то, что любовь материальна в высшем, философском смысле. Есть некая мера любви, присущая всей вселенной в целом. И сколько ее, любви то есть, в одном месте убудет, столько ее в другом в то же мгновение прибавится...» И вписал он свою нескладную жизнь в этот беспрерывный процесс, где «каждая смерть и любой первый крик ничего для природы не значат, но вместе, в совокупности, определяют в ней все». В сжатое описание этой жизни вместились и скупыми мазками, но весьма ярко прописанная странная карьера советского чиновника, отягощенного своим «нечистым» происхождением, а позже и «аморалкой»; и груст"ная судьба женщин, подаривших ему трех сыновей. И судьбы этих сыновей, в конце концов, по каким-то необъяснимым случайностям или движениям душ съехавшихся однажды ненадолго у своего беспутного отца, чтобы на короткое время почувствовать, что им, таким разным, хорошо вместе. «Отец постарел. Теперь вся его любовь была направлена на нас... Лучшие женщины его жизни воплотились в нас троих, и мы трое, три объекта его жаркой любви, посредством которых он любил самого себя, сидели рядом с ним, самым убедительным образом подтверждая правоту изобретенного им закона». Когда я подсчитала количество страниц, отведенных этому повествованию, поразилась, как много смог автор вместить в них.
Это касается и других помещенных в книге рассказов.
Все они к тому же объединены оглавлением в некое целое — три «главы»: в первой больше проступает, если можно так сказать, «документальность» — сюжеты явно подарены жизнью; во второй «ужасности нашей жизни» (так назван первый рассказ) еще сильнее заправлены авторским толкованием и фантазией, здесь больше «переживаний, лишенных всякого смысла» (тоже название рассказа)... И «третья глава» — самое крупное произведение, включенное в книгу, — «Сусанны и старец». Этой повести, кажется, в наибольшей степени касается предостережение автора: «...если кому-нибудь захочется искать прямых соответствий между тем, что здесь написано, и обстоятельствами биографий конкретных лиц или автора, это занятие будет совершенно бессмысленным. Возможные совпадения связаны лишь с тем, что все мы неуловимо похожи друг на друга».
Предостережение, конечно, не срабатывает — все, кому известны «обстоятельства биографий», конечно же, ищут и будут искать прямых соответствий, будут обиженные за себя или своих друзей, попавших в сюжет. Я и сама не могу согласиться с некоторыми характеристиками и толкованиями поступков знакомых мне женщин, с которых «списаны» персонажи. Но тут же вспоминаю, сколько обиженных (в большинстве, опять же таки, женщин) было после публикаций ставших классикой романов великих авторов, и успокаиваюсь. К литературному произведению нужно подходить с литературными, а не житейскими мерками. К тому же, повторюсь, к себе автор в своих психологических изысканиях наиболее беспощаден.
Часто среди его героев встречаются люди творческих профессий — журналисты, кинематографисты или просто одержимые страстным желанием писать странные личности. Он щедро наделяет их мелкими деталями собственного характера и жизненного опыта. Использует при этом не столько лучшие, сколько, наоборот, слабые, уязвимые свои стороны. Что же касается лучшего, что заметил в себе Валерий Барановский и чем наделил своего «лирического героя» и прочих персонажей, то — свидетельствую для потомков — это реальные особенности его характера, его жизни и его отношения к людям.
От лучших побуждений авторской души исходит еще одна особенность его прозы. Он, хоть и не щадит себя и своих героев, изуродованных вошедшей в обыденность борьбой за выживание или, наоборот, отказавшихся от какой-либо борьбы за свое «я», но при этом он показывает их с позиции: «Все мы достойны лучшего». Это — врезавшееся в мою память название одного из первых рассказов Георгия Владимова, опубликованного в шестидесятые годы, очень подходит, чтобы определить отношение нашего автора к своим героям, то есть ко всем нам, «неуловимо похожим друг на друга».
О книге Барановского можно писать и писать — каждый ее рассказ заслуживает этого. Но сейчас замечу только еще одну особенность этой прозы: при всей своей «интеллектуальности», она читается легко. Увлекательные умопостроения, изложенные точным, красочным языком, подчиняют себе, не дают оторваться от несложных вроде бы сюжетов. Интересно, что ценителю чистой русской словесности не мешают даже употребляемые автором слова «ненормативной» лексики, которыми он пользуется как-то органично, явно не ради эпатажа, а ради правды жизни.
Убеждена, это несомненно литературное явление, и родилось оно в нашем городе и на наших глазах. Пора бы заметить.
А дополняют хорошо оформленную и полиграфически исполненную в издательстве «Зодиак» книгу рисунки Игоря Божко, вполне соответствующие странному населению книги.
Людмила ГИПФРИХ.