|
|
   |
Евгению Михайловичу Голубовскому — 70 лет.
Двадцать из них он отдал «Вечерней Одессе». Был среди «вечеркинцев» «первого призыва», которые перешли в новую газету вместе с редактором Борисом Деревянко из «Комсомольской искры». Был одним из двигателей мысли в редакции, подарившим газете столько своих идей, знаний, и особенно ценно — людей, что с его карьерой (о которой он никогда не заботился) произошло нечто невероятное по тем временам. Беспартийный журналист (к тому же с репутацией близкого к диссидентским кругам) прошел в партийной газете путь от старшего литсотрудника, обозревателя до заведующего отделом, члена редколлегии... Конечно, здесь нужно отдать должное Редактору, да и некоторым людям из партийного руководства (но это уже отдельная тема, вспомним только, что в те годы в Киеве в высоких кабинетах частенько восклицали: «Это возможно только у вас в Одессе!..»).
Десять лет назад, когда Голубовскому исполнялось 60 и он уже работал в другой газете, первая страница той газеты («Вестник региона») открывалась статьей Бориса Деревянко, посвященной юбиляру, — «Праздник мысли». Сказал он в этой небольшой по объему публикации многое, но вот одна цитата: «Что я могу сказать о Голубовском? Много, конечно, но если предельно коротко: с ним было ИНТЕРЕСНО. Если вы скажете, что это слишком скупо, то я вам скажу, что вас оставила мудрость лучшей поры вашей жизни — детства. Ведь все тогда строилось по принципу — интересно или нет. И если интересно — вы ощущали дуновение счастья... Голубов"ский был интересен многим».
От имени многих, кому Женя, Евгений Михайлович, подарил возможность ощутить дуновение этого счастья — открытий, познаний, причастности к великому миру прекрасного, счастье общения, — от их имени мы предоставляем сегодня слово Юрию Михайлику. Замечательный одесский поэт и журналист, живущий сегодня в Австралии, прислал для нашей газеты свое эссе — о времени и о Голубов"ском — читайте на 2-й странице.
Коллектив редакции «Вечерней Одессы» от всей души поздравляет Евгения Михайловича и вместе со «всей Одессой» желает ему многих лет здоровья, счастья, замечательных подарков судьбы и ждет от него еще многих творческих подарков!
юбилей
ГОЛУБОВСКИЙ
ВСЕ, ЧТО Я ПИШУ, крайне субъективно. Это только мое мнение, и никого оно ни к чему не обязывает. И я очень рад, что могу субъективно писать о Голубовском, об Евгении Михайловиче, о Жене. Это означает, что я был знаком с ним — сначала отдаленно, потом поближе, потеснее — многие и многие годы. За исключением четырнадцати последних лет, когда мы тоже поддерживали связь, но отдаленную уже не в социальном, но географиче"ском смысле. (У меня когда-то вышла книжка стихов под названием «Плюс четырнадцать». Так вот, Голубовского я знаю всю свою малосознательную жизнь минус четырнадцать).
Для начала о самом главном. Смешно сводить счеты со страной, с историей, с обществом. Как написал однажды Александр Кушнер — «А при Грозном жить не хочешь?» Нас никто не спрашивал, мы начинали жить при грозном, великом и ужасном.
В студенческие годы на военных сборах щеголеватый командир роты капитан Литинский изъяснялся фиоритурами.
«Как стоите?» — ласково спрашивал он нашу орду призванных на сборы. И сам себе отвечал голосом, полным строевого презрения: «Как беременные бабы стоите».
Там недостаточно было стоять в строю, нужно было еще знать, «как стоять».
Однажды Михаил Жванецкий назвал историю страны борьбой невежества с несправедливостью. Более точного определения судьбы моего поколения я не знаю.
И главная моя претензия к собственной жизни — в каком же чудовищном невежестве нас всех держали! С какими мучительными усилиями доводилось нам продираться к фактам и трактовкам, сотый раз изобретая велосипеды, дочитываясь по намекам, угадывая в подтекстах, наступая на грабли снова и снова, набивая шишки, даже и не догадываясь, что о многом уже подумано, написано, рассказано до нас — надо просто знать это... Мы были невеждами. Романтическими или скептическими. Ленивыми или любознательными. И с несправедливостью сражались как невежды.
Кем всю свою жизнь был Женя, Евгений Михайлович Голубовский? Он был человеком, который знает. Он стоял в том же строю, он видел грудь четвертого человека, а вот выражение лица у Голубовского было иным, для строя неподходящим. Вопрос не столь политический, сколь эстетический... Как стоите?
Я далек от сопоставлений. Все великие русские поэты двадцатого века (может быть, исключив Иосифа Бродского) на том или ином этапе жизни стремились «к равнодушной отчизне» прислониться щекой. Естественное желание. Поэт ведь не только преисполнен самоуважения и гордыни, он еще и полон сомнений и терзаний, ему хочется жить «заодно с правопорядком».
Боже мой, как слабы стихи Ахматовой во славу мира, которыми пыталась она выкупить у власти сына, как наивна была попытка Мандельштама возвратиться в жизнь, написав оду Сталину... Поэту простили убийственную эпиграмму, оды не простили...
За попытку «прислониться щекой» расплачиваются дарованием или жизнью.
ПЕРВОЕ И ГЛАВНОЕ — на всю жизнь — занятие Евгения Голубовского — противостояние невежеству. В силу особенностей личности Евгений Михайлович мягок, корректен, скорее расположен к компромиссу, чем к открытому конфликту.
Он не воюет с невеждами — он, пожалуй, склонен понять их, войти в их обстоятельства. Он воюет с невежеством, с незнанием, непониманием. С тем, из чего и вырастает агрессивная злоба, темная ярость ищущей виноватых толпы.
Голубовский никогда не был частью толпы. Он всегда оказывался среди виноватых. Более того, нередко искренне считал, что виноват...
Это родовое свойство русской интеллигенции. Это ее привилегия — быть виноватой, быть в ответе и делать свое дело, несмотря ни на что.
Еще в середине пятидесятых Одессу потряс чудовищной силы идеологический скандал. Несколько студентов политехнического института организовали диспут, после которого всех их поисключали из комсомола, собирались гнать из института и что-то еще с ними делать — Бог весть... Как говорилось в те времена, когда в Москве стригут ногти, в Киеве рубят руки. Что уж должны были сделать в Одессе!
Так о чем был диспут?
Об импрессионизме. О художественном направлении, которое к тому времени уже лет сто было классикой мирового искусства.
Когда-то мусульмане уничтожили захваченную ими Александрийскую библиотеку — сокровищницу античной мысли, — объясняя свои действия очень просто: если в этих книгах написано то же, что в Коране, они не нужны, а если в них написано нечто иное — они вредны.
Много позже я спросил одного из тогдашних друзей: «Вы же такие все были лихие и отчаянные парни, почему доклад делал Женя — не лихой и не отчаянный?»
И он ответил: «Он знал это лучше всех. Тут вопроса не было — кому делать доклад».
(Смешная деталь — в Москве был такой очень известный потом в диссидентских кругах, а потом и во всем мире, Александр Гинзбург, Алик, соиздатель неофициального молодежного журнала «Синтаксис», создатель «Белой книги» о деле Синявского и Даниэля. Алик был эрудитом, энциклопедически образованным человеком до такой степени, что его звали «москов"ским Голубовским»).
Женя никогда не являлся диссидентом в точном смысле этого слова. Но эстетика его не оставляла сомнений ни у друзей, ни у властей.
МЫ НЕСКОЛЬКО лет вместе работали в комсомольской газете. Не буду здесь рассказывать о том, чем я обязан Голубовскому и как журналист, и как литератор.
Женя был и в газете человеком, который знает. А знал он всегда так много, и знания эти так причудливо комбинировались в его мозгу, что именно он являлся стратегом, разработчиком всех серьезных газетных инициатив. Присланный к нам из Киева, чтобы разогнать всю эту компанию, новый главный редактор сказал через несколько месяцев: «В каждой газете должен быть свой Голубовский». Помолчал, подумал и добавил: «Один».
Идеологическая душа редактора мысли о двух Голубовских уже не выносила.
Конечно, полуграмотное наше начальство никогда не знало, где и когда может оно подорваться.
Идет в газете заурядная литературная страница. Что-то об истории края, некоторая проза, некоторая провинциальная поэзия. И два стихотворения, подписанные одной из тех фамилий, которых в Одессе было тогда множество...
Возьмите вышедший после долгих лет мытарств томик Осипа Мандель"штама в серии «Библиотека поэта», и найдете там эти стихи. И ссылку на первую публикацию — Одесса, «Комсомольская искра», 6 марта 1966 года.
Это Женя Голубовский. Знавший, что, если это обнаружится, если грянет скандал, в редакции не останется никого, знавший, что первой оторванной головой будет его собственная, и знавший, что и жизнь, и судьба, и благополучие семьи могут быть поставлены на карту ради первой публикации стихов, написанных Осипом Мандельштамом в феврале 1937 года —
Читателя! Советчика! Врача!
На лестнице колючей разговора б!
Мы вместе поехали в командировку в Крым. (Тогда молодежная газета в Одессе выходила на четыре области). Приехали в поселок, постучали у ворот, и вышел высокий костистый босой человек, пригласил в дом, и я в ошеломлении увидел развешанные на стенах работы Гончаровой, Экстер, Машкова. А потом хозяин дал нам несколько своих стихов, отпечатанных прямо при нас на малюсенькой машинке, стоявшей на кухне. Это был Григорий Петников, один из ведущих поэтов начала века, сопредседатель «Земшара» вместе с Велимиром Хлебниковым, позабытый за столько лет почти всеми. Почти — ибо Женя Голубовский знал и не забывал. И когда мы напечатали эти изысканные и тонкие стихи старого поэта, какая посыпалась почта в маленькую газетку, какие имена отозвались на пароль «Петников»...
И так же волны интереса возникали при каждой публикации глав из книги Жени Голубовского, Беллы Кердман и Тамары Погореловой о семье Мартыновских, в том числе об одном из первых редакторов «Комсомольской правды» Тарасе Кострове.
ГОЛУБОВСКИЙ ПО ПРИРОДЕ своей созидатель, собиратель, примиритель. Дело не только в том, что он истинный ценитель живописи, ценящий не известность, не имя, а дарование, собиравший работы одесских художников и в те времена, когда они не были еще знамениты. Дело не только в том, как держит он в руках редкую книгу, и сколько таких книг на его безумных стеллажах... Голубовский собирает людей, он умеет разглядеть и оценить талант (а они иногда куда как трудны и сложны в общении и обращении), он умеет внушить творческим людям уверенность в том, что их работа важна, нужна, должна быть сделана...
И самое главное — Голубовский (по первой профессии инженер) — отличное ОТК. Отдел технического контроля. Он не спешит с замечаниями, но они всегда точны, добры и конструктивны... Я думаю, что большинство творческих людей Одессы в промежутке от шестидесятых годов прошлого века и до первого десятилетия нынешнего (более полувека) так или иначе ощущали его внимание и помощь.
Он всю жизнь предпочитал создавать и утверждать, и с невежеством он боролся единственно верным путем — служа вежеству, знанию. Как шутил когда-то Станислав Ежи Лец, задача культуры — сделать так, чтобы мыслей было больше, чем охранников.
Отсюда и его редакторская и издательская работа. Трудами Голубовского в Одессе вышли книги «Венок Пастернаку», «Венок Мандельштаму», включившие в себя стихи, посвященные этим поэтам. В будущие годы будущий Голубовский, вздумавший понять, чем были эти имена для его предшественников, обязательно доберется до этих книг, а Голубовский нынешний был и автором идеи, и ее — ох, с какими усилиями — исполнителем.
Вообще, перечислять все изданные с его участием и под его редактурой книги, и по истории Одессы и края, и по истории искусств, и по истории науки, все организованные им художественные выставки, все придуманные и осуществленные им культурные программы — дело безнадежное. Всегда окажется, что позабыл о чем-то важном.
Когда-то в дальневосточной живописной тайге мы повстречались с супружеской парой, которая создала там заповедник эндемических растений Дальнего Востока. Старушка в ватнике и солдатских сапогах шла по сопкам так, что мы не могли за ней угнаться. Один из местных краеведов шепнул мне — если их не станет, нам придется для поддержания заповедника создать институт с персоналом человек на двести.
Евгений Михайлович Голубовский — и это нужно сознавать отчетливо — институт культуры и истории культуры в действии.
МЯГКИЙ, ДЕЛИКАТНЫЙ, не способный на грубость, он проявляется в ситуациях, когда робеют записные крикуны и скандалисты...
Я помню обсуждение спектакля «Возрождение» в русском драматическом театре. Спектакль был поставлен по книге Брежнева, он претендовал на все возможные награды и льготы (и получил их), и был обречен на официальный успех.
Какие уж тут художественные критерии, какое уж тут обсуждение... Когда после просмотра утих хвалебный хор критиков, раздался негромкий, чуть замедленный голос Евгения Голубовского:
— Хотелось бы узнать, а почему в этом спектакле нет антракта? Тут вот как раз хорошее место для антракта — между первым рабочим собранием и вторым.
Наступила тишина. И создатели шедевра, и театральные критики, и обкомовские деятели — все знали, почему нет антракта. И почему его нельзя сделать между первым рабочим собранием и вторым. Да потому, что в зале народу останется меньше, чем на сцене.
Расходились молча. Ибо все сознавали — к чему оказались причастны.
И СЕГОДНЯ, думая о том, чем занимается Евгений Голубовский (а он уже и в депутатах горсовета побывал, и программы телевидения вел, и газеты, и журналы редактировал, и сейчас редактирует «Всемирные одесские новости», занимается Всемирным клубом одесситов — и продолжает все это делать, слава Богу), я могу сказать точно — он отстаивает атмосферу города. Воздух города. Его историю — и его будущее. Его эстетические критерии. Те самые, которые потом оборачиваются этиче"скими...
Это безнадежное дело. Это обреченное дело. Одичание идет столь широкой волной, что многие люди, долгие годы полагавшие себя интеллигентами, с какой-то удивительной радостью стряхнули с плеч долой эту тяжкую ношу, с быстротой и легкостью влившись в ряды тех, чьи эстетические и этические критерии вытатуированы на разных частях тела среди орлов, красавиц и кинжалов.
Евгений Михайлович, Женя, продолжает делать свое дело. Он делал бы его и один. Он делал бы его и под свист, и под улюлюканье, как это уже не раз бывало, в том числе и в его судьбе.
Но город наш замечателен и тем, что умеет посреди прагматических предательств и маленьких дешевых измен, посреди торгашества и жадной корысти выращивать и тех, иных, виноватых, отвечающих за все и не старающихся сбросить это бремя. И есть Валя, Валентина Королева-Голубов"ская, написавшая в последние годы книжку, казалось бы, простеньких рассказов-воспоминаний, удивительно чистую и деликатную в интонации своей, доверительной, доброй, уверенной, что есть на свете читатель, которому нужна и важна эта доброта и деликатность. И есть Анна Голубовская, веселый и тонкий человек, и есть еще Сонечка, маленькая умница, и есть еще круг их друзей, и круг друзей их друзей, людей, которые в любом строю опознаются «лица необщим выраженьем».
Тем самым, которым так славился наш город.
Думается мне, что Евгений Михайлович Голубовский настолько важен и необходим Одессе, что без него, без его отдельной человеческой жизни и судьбы, она была бы много беднее.
Голубовский — как говорят архитекторы — градообразующий фактор.
Конечно, хорошо бы, чтобы в каждом городе был свой Голубовский. Хотя бы один. Знающий. И знающий, что делать со своим знанием. Несмотря на то, что оно умножает скорбь.
Живи долго, Евгений Михайлович, спасибо тебе за все. И поклон всем Голубовским. И тем, кто рядом. И тем, кто рядом. И всем, кто рядом.
Юрий МИХАЙЛИК.
Сидней (Австралия).