|
|
   |
Жара стекала по подбородкам домов. Лениво, как сонная обезьяна, у моих ног развалилась Прага.
Эту фразу я придумал, спускаясь от Страговского монастыря по Увозу на Малу Страну действительно очень жарким июньским днём.
Придумал и страшно гордился. Ещё бы — почти «голубые глаза огородов» любимого и недосягаемого Олеши.
Там же, на смотровой площадке под монастырём, над раскинувшимися на склоне холма Петршин виноградниками, началась однажды самая, пожалуй, худшая экскурсия по Праге, на которой я побывал.
Экскурсоводом был молодой парень, живущий в Праге англичанин, совершенно не утруждавший себя попытками рассказать хоть что-нибудь об истории города. Видимо, он полагал это скучным делом, а главной своей задачей считал показать нам живописные места, в которых можно сделать красивые фото и селфи, а ещё рассказать о лучших и самых дешёвых пивных и пабах Праги, подробно останавливаясь на ценах и сортах пива в них. Поначалу это было забавно, но вскоре стало раздражать. Я было подумал, что он просто не готов — не изучал ни историю города, ни историю страны — и потому специально взял ещё несколько англоязычных экскурсий. Было лучше, но ненамного.
Тогда и закралась мне в голову крамольная мысль о существовании фундаментальной, принципиальной, культурно-мировоззренческой разницы между русскоязычными и англоязычными экскурсоводами. По крайней мере, пражскими. Ведь самый плохой русскоязычный экскурсовод будет путать имена и даты, додумывать то, что не успел выучить, но взгляд его будет всегда обращён назад, в историю. Худший русскоязычный пражский гид может рассказать о том, что Голем домогался дочери рабби Лёва, но никогда не посвятит экскурсию обзору цен на пиво.
Следует ли из этого, что представители одной культуры живут прошлым, а другой — настоящим?
Вопрос сложный и интересный.
Я ведь и сам начал с определённого момента смотреть на окружающий городской ландшафт сквозь призму истории. И от неё, этой самой истории, буквально никуда не деться.
Вот, например, приезжаешь в курортный город Теплице, в отель «Бетховен», чтобы поплавать в бассейне с тёплой минеральной водой. Распаренный и приятно утомлённый выходишь на улицу. И что же? Первым делом обращаешь внимание на мемориальную доску Александру фон Гумбольдту. Он тоже принимал тут ванны. При этом сразу вспоминаешь удивительный бюст молодого Гумбольдта, выставленный в скульптурном зале дрезденского «Альбертинума». Но это ладно, это ещё куда ни шло. Но я ведь ради Гумбольдта проехал специально половину острова Тенерифе — для того, чтобы полюбоваться видом с названной в его честь смотровой площадки и сфотографироваться с ним, сидящим над обрывом.
Но вернёмся в Теплице. Полюбовавшись мемориальной доской, поворачиваешь за угол и сразу видишь список тех, кто посетил благословенный курорт Теплице до тебя. Ну ладно Наполеон и Пётр I с такими же Александром и Николаем. Но — Гёте, Бетховен, Шопен, Штраус, Вагнер, Лист, Казанова, Андерсен! В замковом парке на том месте, где в 1812 году состоялась единственная встреча Гёте и Бетховена, даже установлен мемориальный знак. Ужинать идёшь к тому же Бетховену и за кружкой отличного местного пива думаешь, естественно, о том, как Шопен выступал в замке у Клари-Альдрингенов, которым не так давно принадлежали все здешние окрестности.
А уж в Праге с этим сталкиваешься постоянно. Вот лишь несколько недавних случаев.
Еду смотреть квартиру в новом строящемся доме. На повороте к нему вижу девушку, фотографирующую соседний дом, прекрасный образчик баухауса. Понимать я начал его красоту, только переехав сюда. Конечно же, бросаю машину, иду любопытствовать. Имя на мемориальной табличке ни о чём мне не говорит, приходится немедленно гуглить. Оказывается, здесь жил знаменитый киноактёр Йиндржих Плахта, сыгравший более ста ролей в фильмах, начиная с немых, снятых во время Первой республики, а в театре играл у самих Вериха с Восковцом.
В итоге весь вечер читаю о нём.
Или отвожу дочку на кулинарный мастер-класс и, залюбовавшись прекрасным домом начала прошлого века на площади Святоплука Чеха, что на Вршовицах — сдержанный пражский Сецессион, вижу вдруг табличку «Музей Вальдеса». Конечно, вхожу внутрь. Увы, вместо музея там уже букинистический магазин, в котором от Вальдеса осталось лишь название.
И вот прямо на ходу я уже читаю о нём, попутно вспоминая, что именно Йиндржих Вальдес был многолетним меценатом и коллекционером работ великого — величайшего — чешского художника Франтишека Купки, от выставки работ которого я до сих пор под впечатлением. Припоминаю, что коллекция пуговиц Вальдеса легла в основу пражского Музея прикладного искусства, в котором состоялась последняя прижизненная выставка работ Александры Экстер, рисунку которой я посвятил в своё время целый рассказ.
Или вот иду я, например, на улицу Panskа, менять валюту, к знакомым арабам. Тут уж никуда не деться от целого моря воспоминаний и ассоциаций. На углу короткой, в один квартал, улочки монументально стоит легендарный Art Nouveau Palace Hotel. Двое здоровенных бронзовых мужчин держат у входа в него тяжёлые, неимоверной красоты фонари. Кто только не любовался ими! Жаклин Кеннеди и Ален Делон, Мик Джаггер и Шер, Стивен Спилберг и Пеле, Давид Рокфеллер и Генри Киссинджер... Но интереснее всего для меня то, что в 1920-х в здешнем подвале располагался «Русский дом», в котором хоть раз, да побывали все практически чехословацкие русские эмигранты. Здесь выступали Павел Милюков и Питирим Сорокин, читал свои лекции о Льве Толстом его последний секретарь Валентин Булгаков, здесь же состоялось торжественное открытие Русского народного университета и собирался легендарный «Скит поэтов». Марина Цветаева назначала тут личные встречи. А за двадцать с небольшим лет до этого в одном квартале отсюда, в немецкой гимназии, учился Райнер Мария Рильке — кумир Пастернака, познакомившего Рильке с Цветаевой.
Так что географически Райнера Марию с Мариной Ивановной разделял всего один квартал.
«Великий, обожаемый поэт! Я Вам обязан основными чертами моего характера, всем складом духовного существования», — писал Рильке Пастернак.
«Чего я от тебя хочу, Райнер? Ничего. Всего. Чтобы ты разрешил мне каждый миг моей жизни подымать на тебя взгляд — как на гору, которая меня охраняет (словно каменный ангел-хранитель!)», — вторила Пастернаку Цветаева.
Здесь же, рядом, на маленькой площади Uhelny Trh, в редакции «Воли России», Марина Ивановна встречалась с Марком Слонимом, сюда же она приносила рукописи своих пьес о Казанове — уже из-за Моцарта, ведь он останавливался в том же доме «У трёх золотых львов» и, по легенде, пил пиво в расположенной рядом пивной, носящей сегодня название «У двух кошек».
И вот обо всём этом я вспоминаю, когда просто иду менять доллары на кроны. Разумеется, каждый раз по пути внимательно рассматриваю мемориальную доску неистовому репортёру Эгону Эрвину Кишу, снова и снова находя в нём сходство с моим дедушкой Соломоном. Киш был участником «Пражского кружка» немецкоязычных писателей, того самого, в который входили Франц Кафка с Максом Бродом. Кафка, кстати, работал тут же, практически за углом — ровно в одном квартале, на Вацлавской площади, до сих пор расположен офис итальянской страховой компании Assicurazioni Generali.
А стоит лишь заинтересоваться архитектурой (а где ещё ею интересоваться, если не в Праге?), и всё, пиши пропало. Мало того, что здесь представлены практически все архитектурные стили, от романского до брутализма и деконструктивизма, но здесь ещё и в каждом практически доме сохранились оригинальные двери, люстры в парадных и даже дверные ручки. Этими ручками можно любоваться бесконечно! Любоваться и думать о судьбах тех, кто дотрагивался до них прошедшую сотню лет.
Взгляд на настоящее сквозь призму истории кардинально меняет восприятие.
Александр Иличевский, ссылаясь на Мераба Мамардашвили, описывает случай, произошедший в Дании с двумя создателями квантовой механики — Нильсом Бором и Вернером Гейзенбергом:
«Гейзенберг гостил в институте Бора. На закате одного из весенних дней они вышли к берегу моря. Прогуливаясь вдоль берега, они подошли к Кронборгскому замку, некогда воздвигнутому Фредериком II. Вместе восхищались архитектурой бастиона, его башнями, мостом надо рвом, заполненным водой, деревянной резьбой в часовне, медной кровлей, покрытой зеленой патиной; тем единством, которое замок образовывал с морским ландшафтом.
— Помните легенду о Гамлете, принце датском? — вдруг спросил Бор. — Никаких исторических свидетельств, кроме упоминания о нем в хронике, не осталось. А теперь внимание. Смотрите, что сейчас произойдет. Следите за собственным сознанием. Я сообщаю вам, что предание отождествляет Кронборгский замок с шекспировским Эльсинором.
Гейзенберг вспоминает о своем потрясении. Вроде бы ничто не должно было измениться вокруг после слов Бора, ибо даже неизвестно доподлинно, существовал ли Гамлет и в самом ли деле жил здесь, но, тем не менее, всё вокруг преобразилось. Стены и башни засветились смыслом, по ним поползла тень отца Гамлета. Двор замка вдруг вместил мир трагедии Шекспира, в нем появились подмостки, и актеры на них стали разыгрывать рамочную пьесу «Мышеловка». В комнатах замка зазвучал тревожный монолог Гамлета, и тринадцатое столетие приблизилось вплотную».
Что-то похожее происходит со мной ежедневно на пражских улицах.
В Одессе ещё хуже.
Она вся пропитана историей, как хорошо настоявшийся торт.
К историям известных и неизвестных людей тут подмешивается моя личная история. История моей семьи. И это целые наслоения.
А начинается всё с простейших вещей.
Когда я гляжу из окна своей квартиры на крышу небольшого флигеля внизу, я не только думаю о том, что здесь находилась картинная галерея художника Николая Дмитриевича Кузнецова, и в очередной раз планирую поехать в Белград, где он провёл последние годы своей жизни, но и вспоминаю, как в десятом классе мы целую неделю дежурили тут, на посту номер один, у памятника Неизвестному матросу, и как это было здорово.
Когда я иду за посылкой на ближайшую почту, проходя мимо внушительного здания, в котором теперь учат полицейских, сердце моё пусть немного, но трепещет, потому что именно тут, в давно не существующей третьей мужской гимназии, учились Кандинский, Королёв, Козачинский и всё тот же Марк Слоним.
Чуть дальше, уже на Успенской, я стараюсь зайти во двор дома номер семь, когда-то доходного дома Котляревской, построенного чехом Викентием Прохаской, потому что там жили не только Кира Муратова и профессор Добролюбский, на внучке которого женился мой двоюродный брат, но, в первую очередь, потому, что там вырос мой папа. Через квартал, в двадцать третьем доме, когда-то построенном знаменитым Францем Моранди для не менее знаменитого Анатры, находилась в 1950-х школа номер 83, где папа учился. Сейчас это еврейская школа номер 94, совсем недавно названная в честь одного из величайших сыновей Одессы, Владимира Жаботинского. По этому случаю в Одессу приезжал его внук, и мы с ним тогда здорово пообщались. А в начале 90-х здесь же работал детский сад, и однажды, услышав из его окон детский смех, я остро захотел бросить всё к чёртовой матери и пойти работать сюда воспитателем.
Так и не пошёл.
Ну, а в сером четырёхэтажном доме номер двадцать семь, построенном в 1913 году архитектором Каменецким для Шифф-Райзмана, жила моя первая любовь, и я провёл там множество упоительных вечеров и ночей.
По Одессе легко и приятно прокладывать маршруты. Идя за продуктами на «Новый рынок», можно пройтись дорогой, которой шёл в гимназию маленький Юрий Олеша — благо, он подробно описал маршрут в своей «Книге прощания». По пути в библиотеку можно заглянуть во двор дома сорок шесть, где жил Кириак Костанди, пройти мимо дома Фундуклея, куда с докладами к тогда ещё графу Воронцову приходил Пушкин, зайти во двор дома номер тридцать шесть, где почти двадцать лет прожил Илья Мечников. Рядом с библиотекой, в одиннадцатом номере, в
1911-м выставляли свои работы участники второго «Салона» Владимира Издебского, того самого салона, который стал чуть ли не бенефисом Василия Кандинского и братьев Бурлюков.
Выйдя из библиотеки, можно спуститься по Пастера, чтобы взглянуть на дом, в котором жили родители Сони Делоне, а потом, пройдя мимо медицинского университета, куда я когда-то безуспешно пытался поступить, выйти к Художественному музею. Идя потом вверх, по Софиевской, пройти мимо дома, в котором останавливались в 1885-м Михаил Врубель с Валентином Серовым, а подойдя к дому на углу с Преображенской, поднять голову, чтобы найти окна комнаты Бурлюков, той самой комнаты «под крышей, с окнами-бойницами, где по потолку Воронцовский маяк проводил полосы своих огней».
В общем, спрятаться от истории совершенно невозможно.
Но было ведь время, когда я, работая главным бухгалтером завода фрезерных станков имени Кирова, приходил ежедневно в своей кабинет на Базарной улице, вовсе не зная о том, что в этом самом здании располагался восемьдесят лет назад дом еврейской рабочей молодежи «Еврабмол» со слесарно-механическими и столярно-мебельными мастерскими, в доме напротив жил легендарный еврейский историк Шимон Дубнов, чуть дальше по Базарной выросли Валентин Катаев с братом Женей, в самом конце улицы, на углу с нынешней Леонтовича, жил автор «Зелёного фургона» Саша Козачинский, а в Храме иконы Пресвятой Богородицы «Всех скорбящих Радость» напротив его дома великий Виктор Васнецов крестил своего внука. Честно говоря, меня тогда всё это совершенно не интересовало. Я думал о работе и вовсе не восхищался тем, что об истории всего лишь одного одесского квартала можно написать книгу.
Получается, дело не в менталитете вовсе, а в возрасте? И дымкой истории глаза подёргиваются ближе к сорока? А может, и не дымкой вовсе, а туманом, мешающим разглядеть настоящее, разглядеть собственное время и собственную жизнь?
И туман этот лучше развеять, чтобы окончательно не превратиться в воспоминание? Ведь пражские друзья недавно в шутку назвали меня новым Рипеллино, а уж он-то — весь воспоминание.
Пожалуй, да. Ведь и мои пражские англоязычные экскурсоводы были совсем молодыми.
Но… я подумаю об этом позже. Сейчас нет времени —курьер только что принёс мне долгожданную антикварную книгу о приключениях (а что, участие в революционном восстании можно назвать и так) Михаила Бакунина в Праге. Нужно срочно прочесть её и броситься по следам пусть дальнего, но родственника.
Что может быть увлекательнее?
Евгений Деменок