|
|
   |
Приморский бульвар. Дефилирующая публика. Ресторация «Санкт-Петербургской» гостиницы близ Бульварной лестницы. Подъезжают дрожки с расфранченными дамами и светскими щеголями. Монумент герцогу де Ришелье.
Чуть в стороне весь бельэтаж одного из великолепных бульварных особняков занят Ольгой Лишинской. Комнаты, и в особенности будуар, носят на себе отпечаток вкуса, богатства и изящества... Ольга в белом кружевном пеньюаре полулежит на канапе, протянув на подушку стройные ноги в шитых золотом туфельках. На столике подле нее — склянка духов, веер и модный журнал, который она небрежно просматривает, по временам поглядывая на входную дверь.
На городских часах пробило три часа. В этот момент дрогнула портьера, и в комнату вошел барон Сондер. Лишинская бросается навстречу, олицетворяя радость, счастье, упоение. Барон небрежно обнимает Ольгу.
Сондер. Похвали меня, мой друг, за аккуратность. Я торопился, а менее всего хотел встретиться с кем бы то ни было в твоей гостиной.
Ольга. Что за таинственность, мой дорогой. Не похоже, чтоб тебя могло смутить чье-либо присутствие. Скорее кто угодно другой смутится, заглянув тебе в глаза.
Сондер. Неужто, я так страшен. (Смеется). По-моему ты преувеличиваешь мой... Ха-ха... Демонизм. Да я и мухи не обижу!
Ольга. Мухи не обидишь, меня — да.
Сондер. Мух, мухи... Какая муха тебя в самом деле укусила?!
Ольга. Ты обещал объясниться, помнишь? Какие виды у тебя могут быть на Марию Даво? Отвечай немедля!
Сондер (после небольшой паузы, решительно): Не сердись наперед, мой друг, сперва выслушай до конца. Прими во внимание: мы с тобою всегда понимали друг друга в этом сумасшедшем доме, или лучше сказать, безумном городе. Нам ли не найти соглашения в том важном деле, о котором хочу говорить...
Лишинская нетерпеливо машет руками, и барон продолжает.
Сондер. Я только что был у Даво и, вообрази, против всякого ожидания, он наотрез отказал мне в руке дочери, ссылаясь на ее молодость и обещание, давно им данное Фортацци.
Ольга (скорее в ужасе, нежели в гневе, перебивает): И ты имеешь смелость, нет, впрочем, не смелость, а наглость, говорить об этом, и притом равнодушно, той женщине, которая пожертвовала для тебя...
Сондер (в свою очередь, перебивает с досадой): Постой же, не горячись и не торопись высказываться. Говорю тебе, черт меня возьми, чтоб ты сперва вникла до конца, а уж потом разбирала мой поступок.
В жизни сталкиваешься с разными обстоятельствами, пойми же, наконец. Положение складывается так тяжело от этих обстоятельств, что невольно приносишь в жертву всякое чувство, всякую привязанность. Но заметь, приносишь лишь по видимости, маска во многих случаях неизбежна и необходима. И ты не можешь ставить мне в упрек подобное лицемерие. Так и в деле моего домогательства руки Марии Даво.
Ольга. Отказываюсь тебя понимать.
Сондер. Я объясню тебе, мой друг. Но прежде предложу тебе один простой вопрос: неужели тебя могла посетить мысль, будто я и впрямь могу променять тебя на Марию Даво?! Тебя, составляющую мою гордость и радость, мою первую помощницу, конфидентку, моего единственного друга, на эту куклу-пустышку?!
Ольга. Всё это звонкие фразы...
Сондер. Фразы, говоришь ты? Да на что же я тогда с тобой объясняюсь? На что хочу, как всегда бывало, посвятить в свои сокровенные планы? Не чувства, а иные стремления руководили мною в деле, против которого ты так возбуждена. Да я и теперь не считаю нужным скрывать от тебя моих действий. Потому что, задавшись какой-нибудь целью, никогда не останавливаюсь перед таким простым препятствием, как отказ отца. Тебе ли не знать об этом, моя дорогая?!
Ольга (растерянно): Что ж ты намерен делать?
Сондер (невозмутимо): Я намерен жениться на Марии Даво.
Ольга. Жениться? Да каким же образом, когда от отца получен отказ, а Мария расположена к Николаю?
Сондер. Очень простым. Мария будет похищена, и я с нею обвенчаюсь. А там, само собой разумеется, отец посердится, посердится, да помилует детей своих. И, заметь, ознаменует свою милость двухмиллионным состоянием. Поняла ли ты, наконец?!
Ольга. Ну вот... Проговорился. Двухмиллионное состояние. Вот в чем соль. Очень честно, прилично, порядочно... Впрочем, как обычно... А со мной, что станет со мной? Я ли не пожертвовала для тебя своей репутацией, своим общественным положением... Родила тебе ребенка, переносила гнев и презрение мужа. (Рыдает). Не я ли промотала почти всё свое состояние, которое удвоилось бы, если б не любовь к такому чудовищу, как ты!
Сондер (примирительно, проникновенно): Клянусь, Ольга, всем существом моим, всем дорогим для меня на свете, памятью дочери нашей клянусь, что никогда и в мыслях тебе не изменял. Кому как ни тебе знать, как я поступал с деньгами, добытыми в самых рискованных предприятиях... В конце концов, мы проживали их вместе!.. Будь же благоразумна, рассуди хорошенько, возьми в соображение, что казна моя исчерпывается, компаньоны наседают нешуточно, надо выправлять положение. Выход один: взять состояние у Даво...
Ольга. Но — Мария... Девчушка, чистая душа... Несчастная... Как быть с нею...
Сондер. Мария... Что тебе Мария?.. Ничего скверного с нею не сделается. Напротив. Отправим ее путешествовать — куда сама напросится: в Париж, в Венецию, в Неаполь, в Ниццу, в Мариенбад... К черту на рога, наконец... Она и рада будет, вот увидишь... Да и захочет ли сюда возвращаться, это еще вопрос...
Ольга лишь беспомощно качает головой, судорожно сжимает веер, швыряет его на ковер, вскакивает с канапе и нервно шагает по комнате.
Ольга (упрямо): Ты не женишься, нет. Это было бы бесчеловечно, мерзко, низко. После всего того, что мы вместе пережили... Я перестану уважать себя. Мне останется презирать себя...
При виде этой душераздирающей сцены в хищном облике барона наблюдается все же некоторая перемена. Взгляд его теплеет, ладони инстинктивно сжимаются, но, кажется, он сам не рад этой перемене.
Сондер (сдерживая порыв): Клянусь прахом дочери нашей, Софьи, что если я до сих пор не муж твой, то в этом нет моей вины. Ты сама отказывалась от брака. Разве не так? И разве матримониальная церемония когда-нибудь составляла цель нашего союза?! Давай забудем наши маленькие распри, и пусть жизнь наша течет безмятежно, как в предыдущие годы. Но для этой безмятежности мне надобно поправить свои дела, хотим мы того или не хотим... Ты ведь не дама полусвета. Ты блистаешь. (С угрозой): И пусть кто-нибудь посмеет хотя бы взглянуть в твою сторону без должного почтения... (Со спокойной наставительностью): Ты должна жить на бульваре, а не в меблирашках... Ты должна бывать в Благородном собрании, а не в «гуляньях под качелями»... Ты должна наряжаться у Леруа, а не у еврейских портняжек... Ты должна столоваться у Алексеева, а не в белых харчевнях... Что ж ты молчишь... Пора отдавать себе отчет... Eh bien, calme-toi, mon enfant, mon petit bijoi... Я всё беру на себя... Ты меня знаешь...
Ольга обреченно выслушивает барона, а тот чуть ли не по-отечески заключает ее в объятия. Свечи не зажжены, и комнату заполняют сумерки.
Спустя какое-то время мы застаем одинокую Ольгу в глубокой задумчивости на том же канапе. Нежданно она встрепенулась, словно бы очнувшись ото сна. Хватает колокольчик. Звонит. Является изысканно одетая горничная.
Горничная. Что прикажете?
Ольга. Prepares ma toilette, je sortir (Приготовьте мне одеваться, я ухожу). Да, еще... Прежде скажите Якову, что я хочу немного прогуляться. Он будет провожать меня. Экипаж велите прислать через полчаса к Греческой церкви.
(Начало в номерах от 16, 18, 23, 25, 30 мая, 1, 6 июня. Продолжение следует.)