|
|
   |
Еще полтора года назад крымско-татарский вопрос для Украины сводился лишь к экзотичеcким мотивам летнего отдыха. «Чебуреки», «шурпа», «манты», «тюбетейки», «национальные танцы» и вдобавок красивый непонятный язык. Синонимический ряд легко и незаметно переходил в «море», «загар», «горы», «вино», «отпуск». Этот переход был почти незаметен — крымские татары воспринимались как часть пейзажа. Никто не стремился разобраться в их культуре, истории, никому не было дела до того, чем и как они живут.
А потом произошла аннексия Крыма, и маленький народ оказался на острие большой игры. Теперь они — нечто вроде горинского Мюнгхаузена: с обеих сторон раздается клич «присоединяйтесь, барон». Киев и Москва борются за то, чтобы иметь право назвать их «нашими».
Беда лишь в том, что никто не хочет понять, что они — свои собственные.
Легко быть большим народом с собственной государственностью. Когда за плечами столица, история, собственный коллективный миф.
А каково быть меньшинством, которое всякий раз вынуждено встраиваться в чей-то госпроект, — я не знаю. А крымские татары — знают.
250 тысяч человек— всего лишь 13% от населения полуострова. Суниты, ханифитский мазхаб — на практике это означает, что крымские татары чрезвычайно терпимы к светским порядкам, включая отношение к одежде и косметике.
Если откровенно, то для многих представителей народа ислам — это примерно то же, что для украинцев христианство. Скорее культурная традиция, а не религиозная парадигма. Попытки навязать радикальные исламские течения на полуострове были, но не нашли большой поддержки.
Умение жить в условиях инокультурного окружения дало эффект: крымские татары всегда были настроены на компромисс. Ритуальные страшилки о том, что они, мол, придут и всех зарежут, не оправдались — не пришли и не зарезали.
Двадцать три года крымским татарам пеняли на земельные самозахваты, но после прошлогоднего российского самозахвата об этом даже вспоминать как-то нелепо. В итоге, все постсоветские годы полуостров разрывал дугу нестабильности, которая тянулась от Балкан до Кавказа.
А предпосылки для конфликтов были: крымские татары вернулись из депортации лишь в конце 80-х — начале 90-х. В тот самый момент, когда государство занималось чем угодно, но только не обустройством жизни. Жить было негде, работы было мало, поддержка репатриантов была недостаточной.
Но условное ружье, висевшее на стене с 1944 года, в нарушение всех театральных законов, так и не выстрелило. Вместо этого крымские татары воссоздавали самих себя — заново и в новых условиях.
При этом главный ментальный водораздел в постсоветском Крыму был прежним — Великая Отечественная.
Это сейчас уже только ленивый не говорит, что та война стала для России гражданской религией, а крымские татары могли все эти годы ощущать эту реальность на себе. Маргиналы любили им пенять на то, что часть крымских татар сражалась на стороне немцев.
При этом те же маргиналы не вспоминали, что на стороне вермахта сражались и русские. А если и вспоминали, то сразу жонглировали цифрами — мол, показатель коллаборационистов «у них» был выше.
Логика хромала: коллаборационисты могли появиться лишь там, куда дошла немецкая армия, — поэтому их не могло быть в Томске или Владивостоке. И если уж начинать с калькулятором высчитывать цифры, то надо было бы ставить в знаменатель не все русское население СССР, а лишь ту его часть, что проживала на оккупированной территории. Но логика простых обобщений была слишком уж соблазнительна — оттого всякий раз крымским татарам по поводу и без бросали в лицо обвинение.
Это выглядело глупо. Хотя бы потому, что крымские татары не создавали альтернативной трактовки событий Второй мировой — как это происходило в Прибалтике. Они точно так же возлагали цветы к мемориалам павших, не возводили на пьедесталы тех, кто сражался на стороне вермахта. Одним из главных героев народа остается Амет-Хан Султан: дважды Герой СССР, заслуженный летчик-испытатель, главный персонаж снятого самими крымскими татарами фильма «Хайтарма».
По идее, такое отношение к теме войны было прекрасным плацдармом для налаживания отношений. Но вместо этого, еще за считанные месяцы до событий «крымской весны», генеральный консул РФ в Крыму Владимир Андреев обвинил крымских татар в предательстве и коллаборационизме.
Играло свою роль и то, что крымские татары не разделяли популярные среди крымского большинства просоветские настроения. Они и не могли их разделять — ведь именно СССР лишил их родины в 44-м, депортировав в Центральную Азию. В итоге на фоне просоветского Крыма крымские татары были рельефно постсоветскими.
Эта самая рельефность выделяла крымских татар из остального населения полуострова.
Потому что даже те крымчане, которые в переписи заявляли себя как «украинцы», зачастую воспринимали свою этничность лишь как культурный, а не политический маркер. И в среде крымских украинцев тоже вполне были популярны просоветские настроения. Не случайно именно крымские татары всякий раз дисциплинированно поддерживали на выборах те киевские политические силы, которые не спекулировали на теме возврата в СССР.
При этом они оставались вещью в себе. Потому что украинец может переехать в Херсон, русские — в Краснодарский край, а у крымских татар не было другой родины вне Крыма.
Именно поэтому после аннексии они оказались в ситуации, когда неприятие новой реальности сочетается с невозможностью сбежать от нее.
Последние двадцать три года крымских татар упрекали в нежелании интегрироваться в крымское пространство. В том, что они цепляются за собственную обособленность, в том, что у них есть свой этнический парламент — курултай, и правительство — меджлис. Но, в определенном смысле, все это было закономерно. Потому что, помимо ментальных различий, крымским татарам попросту не было куда интегрироваться.
«Девяностые» и «нулевые» были периодом олигархического дарвинизма. Того самого, который не разбирает национальность тех, кто попадает ему в челюсти.
Отсутствие социальных лифтов, выдавливание соков из малого бизнеса, чиновничье мародерство — в Крыму, как и во всей Украине, попросту не было сверхсмыслов и сверхидей. Крым был заперт в тупике собственного мироощущения — интегрироваться в такую систему не хочется никому. А вот восточно-мусульманская традиция взаимопомощи в подобных условиях выглядела как некая гарантия выживания. Ничего удивительного — интегрироваться имеет смысл лишь тогда, когда новое качество будет привлекательнее старого.
Майдан родил шанс для страны на пересборку Украины по новым правилам, но крымские татары не успели им воспользоваться. «Крымская весна» отобрала у них революцию, подарив взамен контрреволюцию. И теперь они оказались на перепутье.
Для Москвы интегрировать крымских татар — это принципиальный вопрос. Потому что именно они сейчас портят статистику о «северокорейских» цифрах поддержки нового гражданства полуострова.
Если бы их политические лидеры поддержали «крымскую весну», то можно было бы говорить о единодушии, которое царит в Крыму. А пока все напоминает старый афоризм о том, что иногда один честный человек мешает всему коллективу чувствовать себя порядочными людьми.
Поэтому Москва предпочла от крымско-татарских лидеров избавиться, запретив Мустафе Джемилеву и Рефату Чубарову въезд в Крым. Затем стали пытаться назначать новых моральных авторитетов — выбор пал на экс-заместителя главы меджлиса Ремзи Ильясова, которому вручили пост вице-спикера в крымском правительстве.
Ситуацией попытались воспользоваться и различные маргинальные крымско-татарские течения, поспешившие обменять свою лояльность Москве на доступ к креслам и мандатам.
Но для Кремля во всей крымско-татарской истории есть и еще один важный нюанс — для него дело принципа «интегрировать» народ на своих собственных условиях. В российской системе единственный центр влияния — это государство. Внесистемные игроки невозможны по определению.
И недавний визит силовиков в Крыму на единственный крымско-татарский телеканал «АТР», который позволял себе оставаться за рамками «единодушного одобрения», — это та самая политика по лишению народа субъектности. Мол, кто не с нами, тот против нас. Полутона невозможны.
Если вдруг крымские татары признают новую реальность, если они согласятся встроиться в систему на условиях системы — к ним включат режим демонстративного благоволения.
Дадут посты во власти, откроют двери кабинетов, раздадут служебные удостоверения. Для этого нужна лишь самая малость — быть похожим в публичной риторике на Рамзана Кадырова.
И поверьте, это не самый простой выбор. Хотя бы потому, что последствия будут не только у положительного ответа. Последствия будут и у отказа.
Павел Казарин. («Украинская правда»)