|
|
   |
Настоящее имя его было Вэлв. Но называл он себя Володя.
В сталинскую эпоху, когда в СССР антисемитизм был возведен в ранг государственной политики, многие советские евреи, страдая от того, что при рождении родители нарекли их несозвучными эпохе именами, всячески старались избавиться от своих паспортных имен. Шломо становился Сашей, Рувим — Ромой, Ицик — Игорем, Вэлв — Володей.
В феврале 1956 года глава Советского правительства Никита Хрущев на XX съезде Коммунистической партии Советского Союза прочитал доклад «О культе личности Сталина и его злодеяниях». После этого из советских концлагерей начали выпускать политических заключенных, А морякам, лишенным при Сталине права на загранплавание, вернули эти права. Даже плавающим на каботажных судах морякам-евреям. В том числе и мне.
До 1956 года я работал на пассажирских судах каботажной линии Одесса — Батуми. Но после доклада Н.С. Хрущева меня вызвали в отдел кадров Черноморского пароходства, предложили заполнить «Личное дело моряка заграничного плавания», и через месяц я ушел в заграничный рейс.
Вместе со мной в тот рейс пошел радист Володя Смелянский, настоящее имя которого было Вэлв. Вэлв Исаакович Смелянский.
В экипаже полюбили Володю. Это был скромный парень, знаток своего дела. Из радиорубки он почти не выходил. Даже спал там, устраиваясь на ночь на узком диванчике, хотя как радист имел отдельную каюту.
Если Володя не был занят приемом или передачей радиограмм, то обязательно что-то мастерил по своему хозяйству или ремонтировал кому-нибудь из экипажа магнитофон или радиоприемник.
Невзлюбил Володю только один человек. Помполит. Дормидонт Дормидонтович. Бывший сотрудник КГБ.
Это был желчный, малоразговорчивый человек, постоянно измятый, словно он спал, не раздеваясь. Впрочем, так оно и было. Помполит укачивался. Привыкнуть к морю не мог. И ему непонятно было, как это в шторм, когда судно валится с борта на борт, люди несут вахты, едят и даже смеются.
После шторма, измученный качкой, помполит был особенно злой и искал повод к кому-нибудь придраться. Повару он выговаривал за недосоленный борщ, боцману — за пролитую на палубе краску, буфетчице — за плохо политые в кают-компании цветы.
Но самым тяжелым испытанием для помполита был приход в иностранный порт. Тут он совсем терял покой. Почему-то он был уверен, что кто-то обязательно должен сбежать с судна, изменить Родине. И тогда ему, помполиту, помощнику капитана по политической части, не сносить головы!
Поэтому, пока судно стояло в заграничном порту, занимаясь грузовыми операциями, помполит ходил по ночам по коридорам, следя за тем, чтобы все находились в своих каютах, поднимаясь на палубу, смотрел за борт, чтобы к судну не подошла чужая шлюпка, в которую мог спрыгнуть кто-то из моряков, а днем крутился у трапа, следя за тем, чтобы никто без надобности не сходил на причал.
Увольнение экипажа в город тоже было для него мукой. Увольняемых он предупреждал: быть бдительными, ни с кем не разговаривать, опасаться возможных провокаций, группам не распадаться, держаться все время вместе и не забыть вернуться на судно до захода солнца...
Володю он подчеркнуто называл Вэлв. И когда радист ему как-то сказал: «Меня зовут Володя», помполит раздраженно ответил:
— Может, для кого-то вы и Володя. Но для меня Вэлв. Так записано в вашем паспорте. Я вот Дормидонт, а не какой-нибудь Додик!
...В том рейсе груз у нас был на Чалну, небольшой порт республики Бангладеш. Порт расположен на реке Пуссур. Река эта быстрая, мутная, берега — сплошные джунгли. Ночью не видно на них ни огней, ни рыбацких костров. Зато днем на прибрежном песке можно увидеть свежие следы зверей...
Когда мы пришли в Чалну и стали на якорь, старенький буксир подвел к нам несколько барж, погудел и ушел. Мы должны были выгружать на баржи сахар, который привезли в мешках из Одессы. Но начался дождь, трюмы открывать было нельзя, и пустые баржи, пришвартованные к нашему борту, уныло терлись друг о друга.
А дождь все шел, монотонно стуча по закрытым трюмам, превращая день в унылую серую ночь. И не было этому дождю конца...
Но зато помполит, используя затянувшуюся стоянку, заработал в полную силу. Каждый день в столовой команды, после окончания рабочего дня, проводились собрания. Открытые партийные, комсомольские и профсоюзные. Явка на собрания была обязательной. Когда однажды Володя завозился в радиорубке и не пришел на открытое партийное собрание, помполит за обедом сделал ему при всех строгое внушение. «Но я же не член партии!» — оправдывался Володя. «Вы член экипажа! — стукнул ложкой о тарелку помполит. — И вы обязаны знать, чем живет партийная организация судна! В противном случае мне придется в вашей характеристике писать, что в общественной жизни теплохода вы не принимаете никакого участия!».
Вечерами в столовой команды «крутили» кино. Но все фильмы, взятые в рейс, вскоре были пересмотрены, книги из небогатой судовой библиотеки перечитаны, а дождь все шел и шел, превращая затянувшуюся в Чалне стоянку в настоящую пытку...
По вечерам все заглядывали к Володе в радиорубку в надежде получить весточку из дома и спрашивали: «Что Одесса?».
Но Одесса молчала.
Как-то заглянул в радиорубку боцман Лукьянов, старый моряк, плававший в войну в знаменитых Северных караванах, доставлявших из Америки и Англии в Мурманск и Архангельск военные грузы для сражавшейся с фашистскими войсками Красной Армии. Помолчав, боцман спросил:
— Володь, ну, а мне что-то есть? Володя виновато развел руками.
Боцман сел на диванчик, закурил и сказал: «Ну тогда давай свою, полярную».
Володя включил магнитофон, и в духоту радиорубки ворвалась «Морзянка», лирическая песенка, рассказывающая о трудной работе полярников, тоскующих, как и мы, по Большой земле.
До Черноморского пароходства Володя работал в Арктике на зимовках. Родом он был из Ленинграда. Там же закончил Арктическое училище.
Как напоминание о Севере над его рабочим столом висели две фотографии. На одной — домик с антенной, занесенный снегом. На другой — девушка в унтах и летном шлеме...
Как-то во время затяжной стоянки в Чалне я увидел у нашего трапа водолазный бот. Вспомнил, что по приглашению правительства Бангладеш здесь работают советские водолазы, поднимая со дна реки затонувшие во время сильного урагана суда.
В это время ко мне подбежал вахтенный матрос:
— Стармех вызывает!
Я был тогда ремонтным механиком? и вызов к старшему механику означал какую-то срочную работу.
В каюте стармеха сидел загоревший пожилой моряк, как оказалось, начальник водолазного отряда.
— Тут такое дело, — обратился он ко мне, когда стармех представил нас друг другу. — Мы на днях буксир со дна реки подняли. Дизелек наладить надо. Стармех вот дал «добро». И капитан ваш в курсе дела. Ты, как ремонтный, подбери ребят. Все равно скучаете без дела. Сделаем местному народу наш, советский подарок. А то администрация порта обратилась к западным немцам, они здесь электростанцию монтируют, так они запросили сумасшедшие деньги! Я и пообещал им с вами поговорить.
Услыхав такое предложение, я обрадовался:
— Сделаем!
Это сегодня без денег никто с места не сдвинется. А тогда мы были воспитаны в духе пролетарского интернационализма и не раз в заграничных плаваниях, показывая превосходство нашей советской системы перед волчьей системой капитализма, помогали людям, не требуя ничего взамен.
Добровольцев восстановить на буксире дизель вызвалось в машинной команде много. Даже матросы напросились: «И нам дело найдется!». И на другой день тот же водолазный бот отвез нас на другой берег реки, где возле прогнивших свай был пришвартован поднятый со дна реки буксир.
Матросы с боцманом Лукьяновым сразу принялись наводить на палубе буксира порядок. А я с мотористами спустился в машинное отделение. Там мы застали двух местных парней. Поздоровавшись с нами, парни показали на ржавый, облепленный тиной дизель и удрученно покачали головами.
— Ничего, — моторист Агутин похлопал одного из них по плечу. — Сделаем!
Вооружившись инструментом, мы принялись за работу. Дизель нужно было разобрать полностью. Заржавевшие гайки не шли, пришлось рубить их зубилом. А закипевшие цилиндровые крышки рвать домкратом.
Работали до темноты. Вернувшись на судно, Володю застали на мачте.
— Чего ты там забыл? — закричал Агутин.
— Антенну налаживаю.
— Промокнешь, слазь!
Володя не ответил... С дизелем провозились несколько дней.
Каждый день на берегу собиралась толпа местных жителей, наблюдая, как мы восстанавливаем поднятый со дна реки буксир.
В один из таких дней на борт поднялся местный учитель и сказал по-английски, что люди ходят смотреть на советских моряков, не веря, что они без денег согласились отремонтировать сложную судовую машину.
Наконец дизель заработал, наполнив машинное отделение веселым гулом и дымом. Опробовав его на разных оборотах и убедившись, что работает надежно, мы показали бангладешским парням, как с ним обращаться, и, пожелав счастливого плавания, сошли на берег.
Там нас ожидал начальник порта в окружении множества людей. Он поблагодарил нас за работу и вручил благодарность в красивой рамке , которую мы потом повесили в кают-компании. А местные девушки, подбежав к нам, повесили каждому на шею венок из живых цветов!
Вечером мы ввалились к Володе в радиорубку. Агутин надел ему на шею свой венок и попросил:
— Давай свою, полярную!
Володя повесил венок на переборку и включил магнитофон. И вдруг мы услышали:
«Толя, Толя Агутин. Это я, Галя. Не сердись, дорогой, за редкие радиограммы. Пока с работы приду, пока Наташку покормлю, уроки с ней сделаю. А сегодня в город ходили, пальтишко новое ей покупали. Она у нас совсем уже взрослая».
Смотрим друг на друга, ничего понять не можем. А из магнитофона уже другой, детский голос:
«Здравствуй, дорогой дедушка! Дедушка, любимый, будь всегда со мной! Это я такой стишок сочинила. Дальше еще не придумала, Приезжай скорей, я тебя очень жду. Твоя дорогая внучечька».
Агутин в дрожащих пальцах сигарету крошит, боцман Лукьянов, который голос внучки узнал, слова выговорить не может, а Володя только поглядывает на нас и улыбается.
— Как ты это сделал? — спрашиваю.
— А я на полярных станциях часто такие записи с Большой земли делал. А тут с антенной не ладилось. Но когда повыше ее поднял, дал радиограмму в студию звукозаписи пароходства с просьбой пригласить в студию жен нашего экипажа и детей. Там записали их голоса, передали нам. А я записал на магнитофон...
A на следующее утро дождь перестал, приехали грузчики, началась разгрузка.
В тот день все ходили радостные, веселые. Все, кроме Володи. Он даже на обед в кают-компанию не пришел.
«Простудился, наверно, когда в дождь на мачту лазил», — подумал я и пошел его проведать.
Володя был в радиорубке.
— Что случилось?
Володя подошел к двери, выглянул в коридор, закрыл дверь и тихо сказал:
— Ночью принимал Одессу. Закончил прием, выхожу, а от двери помполит отскакивает. Ему все кажется, что я по ночам «Голос Америки» слушаю. Он меня чуть ли не каждый день предупреждает: «Услышите в эфире вражьи голоса, сразу переходите на другую волну!».
Слушал или нет Володя «вражьи голоса» — Америку, Би-Би-Си или «Свободу», которые в те времена глушили, не знаю. Но когда мы вернулись в Одессу, Володю списали, и в следующий рейс мы ушли уже с другим радистом...
Я плавал уже старшим механиком на теплоходе «Аркадий Гайдар», когда однажды мы пришли в Ленинград. Пришли с грузом чая из Индии. И тоже — дожди. Чай выгружать было нельзя, но меня это только обрадовало. Все свободное время я проводил в Эрмитаже и Русском музее.
Однажды, когда я стоял перед левитановским «Над вечным покоем», кто-то дернул меня за куртку.
Я оглянулся:
— Володя!
Мы обнялись.
— Ну, как ты? Рассказывай!
— Что рассказывать? — угрюмо ответил Володя. — Из-за того проклятого Дормидонта закрыли мне визу. Написал на меня, что я чуть ли не враг народа! В тридцать седьмом расстреляли бы! Вернулся в Ленинград. С трудом устроился в радиоцентр Балтийского пароходства. Но и там свои дормидонты нашлись. Решил уехать в Израиль. Пришел вот, с Левитаном попрощаться...
С той встречи прошло много лет. Уже будучи на пенсии, я был у друзей в Израиле. Посетил Иерусалим, Тель-Авив, Хайфу. Спрашивал о Володе, но его никто не знал.
Возвращался в Одессу на теплоходе «Дмитрий Шостакович». В день отплытия из Хайфы в толчее морского вокзала кто-то толкнул меня в плечо.
Володя! Поседевший, обрюзгший, но — он!
Володя затащил меня в вокзальное кафе и забросал вопросами. О себе рассказал коротко. Плавал радистом на израильских судах. Сейчас на пенсии. Жена, дети, внуки. Дети работают, внуки служат в израильской армии.
— А главное, — воскликнул Володя, — я здесь Вэлв! И мне не нужно этого стесняться!
Володя провожал уезжавшего в Одессу сына. Сын работал в израильской судоходной компании «ZIM». Ехал по делам компании в ее филиал, который находится в Одессе на Приморской улице. Подошел сын. Присел за наш столик. Протянул руку:
— Моше.
Симпатичный парень, вылитый Володя молодых лет. Когда «Дмитрий Шостакович», дав прощальный гудок, начал отходить от причала, Володя стоял на берегу, в толпе провожающих. Увидев нас, радостно замахал рукой.
Таким и запомнился он мне — седой жизнерадостный человек. Вэлв Исаакович Смелянский...
Аркадий Хасин