|
|
   |
«Безумцы» — так назвал свою очередную книгу Сергей Рядченко. И был отчасти прав. Но если считать таковыми его персонажей, то как быть всем нам, усиленно старающимся продемонстрировать себе подобным свое здравомыслие, однако то и дело попадающим впросак? Да, пожалуй, никак. Просто перестать притворяться, будто мы вооружены неким особым знанием, которое выведет нас не сегодня-завтра на прямую дорогу к прогрессу и совершенству, а жить так, как судилось, не надувая щек и не стесняясь собственных слабостей.
Те, персонажи из книжки, по крайней мере, не терзаются попытками определить градус собственного сумасбродства и обитают в его пределах естественно и просто, полагая то, что с ними происходит, абсолютной нормой. Это спасительный инструмент. Жить в атмосфере безумия, сознавая это, но считая себя особенным, способным, как минимум, спасти человечество, нереально. Может быть, стоит сдаться обстоятельствам, и уж оттуда, из водоворота общего абсурда, видя себя и окружающих такими, каковы мы-они на самом деле были и есть, начать понемногу, рывок за рывком, уподобляясь незадачливому Мюнхгаузену, выволакивать себя из болота на солнышко? Впрочем, не знаю. На эту ноту меня настроила вступительная притча С. Рядченко, в которой речь идет как раз о всеобщем безумии и единственном не свихнувшемся человеке, которого общество признало здоровым лишь в тот момент, когда он, вслед за другими, лишился рассудка.
Было бы, наверное, абсолютным идиотизмом с моей стороны, делясь впечатлениями от новой книжки С. Рядченко, самонадеянно заявить, что нет в ней для меня ни тайных знаков, ни темных мест, ни волнующих иносказаний. Было бы более чем опрометчивым предположить, что автор, выступающий в каждом из рассказов лирическим героем (так именовался этот загадочный феномен в совковой критике), просто поделился с нами своими сладкими воспоминаниями о том, как во время оно «гудел» с товарищами по высшей сценарной бурсе в московской общаге на Галушкина, в результате чего через энное число лет появился на свет лежащий передо мною сборник рассказов. Да и можно ли вообще, соприкасаясь с уникальной, ни на чью другую не похожей прозой, принципиально монологичной, несмотря на обилие живых диалогов, многоголосье, перенаселенность персонажами, в кругу которых читатели обживаются, сами того не замечая, естественно и легко, едва ли не сразу переходя со всеми «на ты» и начиная мучиться теми же вечными вопросами бытия, что и остальные «безумцы», — можно ли представить себе хоть на мгновение, будто ты существуешь вровень с автором этого свободно текущего повествования, не подчиняющегося никаким общепринятым нормативам и правилам, житейским, стилистическим, философским, морально-этическим и пр., хоть в означенном порядке, хоть вразброс?
Впрочем, полагаю этот вопрос излишним. Задал его я лишь для порядка, потому что у меня, только что выбравшегося из толчеи людей и чувств, переполняющих книгу, пока не отдышавшегося (в моих ушах еще стоит шум и гам восхитительной общежитской пьянки, обретавшей для бесшабашных умниц-сочинителей, по мере выпитой на круг буряковки, едва ли не всеохватную, на манер античной, крупность), есть подозрение, что и С. Рядченко, завершая очередной рассказ, бывало, расставался с ним в известном замешательстве, не вполне разумея, что бы такое начертанное им «стилом на песке» могло на самом деле означать. Его волшебное письмо, его поразительно живой, даже фигуративно своевольный текст, подобно дикорастущим виноградным плетям, ползущим вверх и в стороны по стенам, балконным решеткам, карнизам облюбованного ими дома, неостановимо следует сложной геометрии едва намеченного сюжета, цепляясь за его изломы усиками междометий и служебных, на выдохе, слов, перемежаемых завязями намеков и спелыми гроздьями смыслов, порою неожиданных и для самого автора.
Тяжелая фраза? Но зато точная. И необходимая. Ведь рассматривать творения С. Рядченко, забывая о, так сказать, фактуре его прозы, — занятие пустое. В связи со сказанным вспоминается этимологический словарь А. Преображенского, ставящий знак тождества между понятиями формы и содержания. То есть сама техника письма С. Рядченко, интонационная окраска, фонемный строй непрерывно звучащей, пульсирующей авторской речи, то пускающейся в скороговорку, то раздумчиво-сказительской или намеренно дробной, диктует качество восприятия текста, для каждого своего, в зависимости от остроты его слуха и зрения, культурного потенциала и силы интеллекта. Если рассматривать прозу С. Рядченко через призму изобразительного искусства — а это не только допустимо, но желательно, так как уровень визуализации этих текстов в воображении читающего чрезвычайно высок, — его вещи можно сравнить с живописными полотнами, выполненными мастихином и пальцами, где натура безошибочно, грубо и сущностно моделируется вкусными, сочными рельефными мазками-налепами.
Вряд ли вы станете настаивать на убогом пересказе сюжетов С. Рядченко, убогом оттого, что текучая эта проза, проникающая в душу читателей, как стихи, минуя осознание (это приходит потом), время от времени обретающая жесткую ритмическую структуру, чуть ли не срифмованная, — такая проза не терпит упрощения, схематизации.
Каждый его рассказ — будь то...
...описание сумасшедшей ночи на морском ветру, на краю мироздания, неприкаянных бегуна и прыгуньи, Томилы и Томилина, с тройной попыткой порешить безобидного пьянчугу, мешающего их сумасбродной маяте, да с контингентом погранцов, берегущих покой страны родной от бесприютных парочек, стремящихся к соитию;
...картина несостоявшейся «групповухи» на Галушкина, затеянной от скуки и большого ума, но обернувшейся «киношной» (как в картинах А. Суриковой) дракой и оставившей по себе беспросветную тоску, по крайней мере, у Илоны — она так и не дождалась развития славно начавшегося знакомства с хитроумным молодцем Евгением, которого, отважно обнажившись, на глазах всей честной компании ввела, тоже оголенным до последней нитки (по обоюдному согласию, дабы выиграть пари), смело ухватившись за его гордое причинное место;
...саркастически-физиологическое, слегка сдобренное политикой фэнтези из жизни номерного города, где в антураже подземного оружейно-космического производства возник, как всегда, банальный для всех, кроме его участников, любовный треугольник — между круглосуточно охраняемой персоной директора предприятия, Марьей, его романтической супругой, находящейся под неусыпным контролем мужа, и ее тайным воздыхателем, девственником-инженером Николаем, коих странное сходство с персонажами далеко отстоящих друг от друга во времени кинолент и носящиеся в воздухе флюиды причастности к чему-то большему, нежели обычная земная суета, привели к безудержному, полному ликования тройному (или тройственному) соитию в пустом красном чреве конуса боеголовки, вознесенного на нечеловеческую высоту;
...автобиографическая, полная взрывных, нараспашку чувств история внезапной, бесстыдной, на грани животного неистовства, связи нечаянных любовников, вполне обычных действующих лиц любой творческой тусовки, которые, будто сорвавшись с цепи, захлебываясь и давясь, пытались выпить друг друга до дна, отчаянно, на грани фола, на виду у всех, не силах противостоять согласно нахлынувшей на них страсти, после чего все закончилось, ушло в песок, словно и не бывало...
— каждый рассказ, конечно же, не начинается и не заканчивается в границах заявленной фабульно-сюжетной конструкции. Какого ни коснись, все они изобилуют множеством, отсылок к реальной, непридуманной действительности, которые психолог назвал бы «агентами эмпирического опыта»; нравственных сигналов общечеловеческого свойства, неизбежных для просвещенного автора, живущего в кругу многочисленных историко-культурных ценностей; упоминаний о людях, местах, событиях, проекция на которые меняет ракурс повествования, рождая новые ассоциации, усложняя его замысел, возвышая смысл.
В отличном предисловии к «Безумцам» Е. Голубовский сравнил густоту прозы С. Рядченко с консистенцией сметаны, в которой ложка стоит торчком. Отдавая должное фрейдистской точности метафоры, характеризующей физиологический ток, который пронизывает эти рассказы, стоит сказать, помимо воли ее разрушая, что проза С. Рядченко просто брызжет этой самой «сметаной». Если бы я не был принципиальным противником цитат в отзывах о чужих книгах, обязательно привел бы вам отрывок, где в нескольких фразах дано состояние слившихся в любовном поединке мужчины и женщины, и вы поняли бы, о чем тут идет речь. Ну, а пока положитесь на ощущения тех, кому уже повезло прочесть эту прекрасную книгу.
Наш автор откровенно насмешлив и безудержно чувственен одновременно. Он, на чью долю пришлось, как можно догадаться, достаточно много душевных и физических испытаний, которые не всякому по плечу, стараясь узнать, что свойственно любому нормальному художнику, из какой, собственно, глины слеплено сущее, пишет грубые и нежные мужские книги, где дружат, спорят, дерутся, «соитствуют» настоящие, из плоти и крови люди; где, каким бы свободным ни был полет необузданной фантазии писателя, — везде «та же фигня» (излюбленное выражение одного из героев), что в реальной, непридуманной жизни. И в этом вся штука.
Думаю, читатели уже догадались, и без моей подсказки, отчего то, что они, надеюсь, прочли, названо «Новым Декамероном». Многие наверняка знакомы (если нет, следовало бы безотлагательно восполнить досадный пробел) со знаменитым сборником Джованни Боккаччо, состоящим из ста любовных новелл — фривольных, эротических, насмешливых, трагических, всяких, — который принадлежит к числу наиболее популярных произведений раннего итальянского Ренессанса. Он-то и носит имя «Декамерон», в переводе с греческого — «Десятиднев», в течение которого (или которых?) Боккаччо, пытаясь по-своему, невольно кощунствуя, повторить шестидневный опыт сотворения мира, создает свою вселенную, знакомство с которой никогда не будет исчерпано человечеством.
В своем «Семидневе» С. Рядченко повторяет озорной опыт «Десятиднева» великого итальянца. Правда, здесь каждая новелла, то бишь рассказ, исходит из уст автора (когда прямо, когда косвенно), и адресован он весьма пестрому сброду будущих киношников, сбившихся разномастной, талантливой и не признающей авторитетов гурьбой (у Боккаччо — молодым и благородным юношам и дамам), только не на загородной вилле Пальмьери во Фьезоле, а на шестнадцатом этаже общежития на Галушкина, и не в ХIV веке, во время чумного мора, но в недалеком прошлом, хотя, насколько мы можем судить, с «чумою», в широком толковании этого понятия, наш век не совладал и поныне. Автор ведет нас, повторяя Дж. Боккаччо, в свой мир, многомерный, многозначный, лишенный глупой, банальной дидактичности, но, как всякий свод апокрифов, дарующий читателям немаловажный назидательный урок.
Академик А. Н. Веселовский, отмечая в «Декамероне» признаки «пира во время чумы», замечал: «Боккаччо схватил живую, психологически верную черту — страсть к жизни у порога смерти». Но разве не о том же со всеми присущими ему открытостью и болью кричит со страниц своей книги бесстрашный Сергей Рядченко, то надрывая голосовые связки; то, отчаявшись достичь полного с нами взаимопонимания, безжалостно расточая сардонические насмешки? Оно и поделом, ибо равнодушие не заслуживает большего. Однако будем помнить, что оно не лишает автора надежды на то, что когда-нибудь он, даст бог, сумеет одолеть проклятую человеческую глухоту.
Валерий Барановский. Фото с сайта «Odessa1»