|
|
   |
Эта живопись ворвалась в мою унылую повседневность внезапно и весело. Небольшие по размерам полотна, разместившиеся на корявом стенде близ Спасо-Преображенского собора, были источниками нестерпимого сияния.
Четыре натюрморта с традиционной для таких сюжетов простой утварью и плодами дерев, бахчей и огородов выглядели в столпотворении пестрого самодеятельного вернисажа настолько нездешними, что дух захватывало. Плотно прописанные, охваченные ломким, выразительным рельефом, кое-где украшенные блестками, дополненные коллажными лепестками, залитые густым, локальным колером предметы незатейливо накрытого стола поражали на этих полотнах хрупким изяществом и громкой, декоративной красотой. Яблоки, груши, цельные и насеченные тяжелыми, маслянистыми ломтями; сочные арбузные «скибки», заполненные пузырящейся сахарной мякотью; бесстыдный цветок развернутого капустного кочана подле россыпи картофелин, рядом с бокастыми болгарскими перцами и пучком бескровного, бледного чеснока; цветные вина, наполняющие полупрозрачное, тонконогое стекло; бесшабашный, словно чуточку навеселе, фарфор; хмельная алхимия бутылей с пробками набекрень, и все это на мерцающих в ускользающем свете охряных, ультрамариновых, зеленовато-белесых фонах, — очаровывало, вызывало ощущение незаслуженного праздника и тревогу: вдруг, стоит отвернуться, наваждение сгинет, манифестирующая эта субстанция поблекнет, и счастье, до которого было рукой подать, ускользнет бесследно, неведомо куда...
На четыре натюрморта денег тогда не хватило. Но три я тут же купил и уволок в свою берлогу, зазубривая на ходу доселе неизвестное мне имя — Юлия Ионова. Потом отыскал эту писаную красавицу в Фейсбуке; рассмотрел хорошенько другие ее работы и тут же скопировал их на свою страничку, чтобы дать возможность моим старым друзьям испытать столь же сильное потрясение от соприкосновения с чудом незаангажированной, откровенной, искренней в своей сердечной незащищенности и душевной чистоте, ослепительно яркой и, вместе с тем, нежной живописи, какое испытал, ненароком столкнувшись с нею, я сам.
Реакция последовала незамедлительно. Но особенно глубоким и сущностным в своих лаконичных, прицельно точных репликах мне показался хороший киноактер Володя Малков. Он, будучи интеллигентом чеховского толка (субтильная, подчеркнуто мирная наружность, смоляная с проседью бородка, глубоко посаженные пронзительные глаза, просторные светлые блузы, чуть шаткая от хромоты походка, сросшаяся с рукой трость и, главное, болезненная обнаженность нервов), жадно впитывал (именно так, не ощущал или чувствовал, но воспринимал на клеточном уровне) чудесный аромат, исходящий от картин Ионовой. Было бы идиотизмом, цитируя Малкова, детально описывать работы, вызывавшие в нем таинственный эмоциональный процесс, всякий раз завершавшийся почти односложной, ёмкой, на восторженном выдохе, их оценкой. Ведь даже слабая попытка перечисления достоинств ионовских натюрмортов, с чего я и начал свой панегирик, наверняка полна фактических неточностей и лишь в самых общих чертах передает атмосферу существования художника в окружении милых ее воображению зрительных иллюзий.
Вот реплики Малкова: «чайно-сахаристо...», «балетно...», «лимонисто...», «хафизхайямовское что-то...», «яблочный микс...», «арбузно-грушевое дольче...», «кофейная сонатина...», «параджановскииии...» и «просто хорошо...» Соединяя их в произвольных, высоко вероятностных, случайных сочетаниях, вы получите представление, конечно, приблизительное (но это лучше, чем ничего), о странном сказочно-волшебном мире, в котором прекрасно почувствовала бы себя Алиса, для которой парадоксы, в том числе и визуальные, были, если помните, куда милее нудной дидактичности и скучных рецептов правильного поведения...
Ах, как прекрасна невероятная страна, где путешествует со своим мольбертом и полыхающей палитрой Юлия Ионова, чувствуя себя здесь абсолютно своей, оставляя за собою восхитительные свидетельства личного своего присутствия на вечно длящемся пиршестве жизни! Смотрите и не говорите, что не видели...
Дива в набедренной повязке, возлежащая в прихотливом изгибе сильного стана под усеянным плодами деревом.
Дама, увенчанная прической в форме средневекового голландского чепца, за накрытым полосатой скатертью столиком и в задумчивости подпирающая бледный лик ладошкой, а за нею — холмы, усыпанные павшею листвой, уставленные игрушечными домишками; пространство, окрашенное в теплые, золотистые оттенки созревания.
Девица, на охряно-киноварном фоне, — тихая, сосредоточенная, будто, полуприкрыв глаза и не замечая волшебного яблокопада, ушла в себя и сладко грезит. По невесомому красному платью курится легкой дымкой белый шарф, и лишь одно яблоко, угодившее прямо в узкую женскую ладонь, накрепко прижато к слабой груди.
Престарелый джентльмен — пузырь в зеленой жилетке и коричневой пиджачной паре — с длинным, печальным, задубевшим на ветру лицом, отороченным белой бородой, с усами а-ля Дали и пышными бакенбардами, приветственно приподнимает котелок, паря в перспективе улицы, поданной в сказочной аксонометрии, а у ног его примостился то ли волчок из детской колыбельной, то ли диковинная разновидность таксы.
И снова — кофейники, чашки, стаканы, бокалы, керосиновые лампы, штофы, бутылки, яблоки, груши, арбузные дольки, цветы — все то, что составляет многочисленные композиции натюрмортов, от которых невозможно оторваться. А поскольку тут пущены в ход и живопись по холсту или мешковине, и «рельеф», и «декупаж», и «глиттер» (специалисты знают, что это такое), Ионова, в совершенстве владеющая перечисленными техниками, свободно манипулируя цветом, формами и фактурами, находит, в конечном счете, в хорошо знакомом, обыденном, даже банальном нечто сверхважное для понимания вещного мира.
Если обратиться к Сомерсету Моэму, который в романе «Луна и грош» дал формулу творческих исканий Гогена, утверждая, что тот «искал глину, из которой слеплены люди», а потом внимательно присмотреться к творческой манере Ионовой, покажется (и это будет правдой), что и она занята, быть может, даже не задумываясь об этом, ровно тем же. Недаром в памяти Владимира Малкова, одного из самых проницательных, как вам уже известно, зрителей Ионовой из моего Фейсбука, при виде ее «Натюрморта с фруктами» (высокая, охваченная рельефной спиралью узкогорлая бутылка; бокал на изогнутой ножке с утопленной в красноватый напиток соломинкой и колесиком лимона на краю; четверть арбуза, чья темная мякоть вдруг распустилась сочной розой; ваза, наполненная спелыми фруктами; половинка мягкой, медовой груши, а позади этого великолепия — прислоненный к невидимой стене медный поднос, по кромке которого пущен выпуклый орнамент) — всплыло имя Сергея Параджанова. Скорее всего, работа, выполненная, опять-таки, в смешанной технике, вызвала у него устойчивую ассоциацию с удивительными фантазийными коллажами армянского мастера, который тоже упрямо искал потаенную суть вещей. Осмелюсь заявить, в такой компании (здесь упомянуты лишь двое мастеров, зато каких — Гоген и Параджанов!) Ионова, я утверждаю это, выглядит вполне уместно. Не верите? Тогда сходите на одесскую Соборку. Сегодня ее работы еще можно отыскать. Не знаю, что будет через неделю или месяц. Ведь живописцы — птицы вольные. Каким ветром и куда занесет кого-либо из них завтра, не знают, честно говоря, и сами...
Валерий Барановский