|
|
   |
Давно думаю, что есть два типа исполнителей. Один — активен, его воля направлена вовне, на овладение нами и музыкой, другой словно бы пассивно, безвольно отдаётся музыке, как волнующейся стихии. Если говорить о Сергее Терентьеве — то он явно олицетворяет собой вторую из крайностей...
Один играет, другой ворожит, один рационален, концептуален, ясен, другой — тёмен: они как бы воплощают два разных начала, о которых говорил Ницше, — аполлоническое и дионисийское. Я люблю и тех, и других. У каждого из них и свои достоинства, и свои ограничения. Конечно же, замечательно, когда оба начала в равной мере в музыканте присутствуют, когда ум и чувство, логика и импровизационность, сознательное и бессознательное находятся в творчестве исполнителя в гармонии, единении. Но Сергей Терентьев не играет, а священнодействует, прикосновение к клавишам для него — религиозный акт. Выходя на сцену, он словно бы демонстрирует нам то, что он принёс из своей лаборатории алхимика, где колдовал, нечто соединяя или, напротив, доводя до немыслимой лабораторной чистоты.
Порой он сквозь толстые линзы очков как бы недоуменно глядит на нас, присутствующих. Хотя его погружение в музыку так велико, так несомненно, что мы, слушатели, ему, кажется, как бы и не заметны. Мы и он принадлежим к как бы разным мирам. Мы — из мира, в котором без умолку болтают, а порой и орут, в котором уже не замечаемый нами, привычный, уличный шум. Стоя как-то на остановке, я поразился: как громко кричала невидимая птица, пытаясь перекрыть своим голосом шум моторов и колёс. Но ведь я обратил на это внимание потому, что вышел с концерта Сергея Терентьева! Ибо он, Терентьев, — из мира, в котором тишина. Звук выходит из тишины. И тишина — между звуками. И не это ли — воистину драгоценный дар?
Эти размышления навеяны юбилейным концертом Сергея Терентьева в Большом зале Одесской филармонии как раз под занавес филармонического сезона. Юбилей — не очень круглый. Но всё же, как-никак, юбилей. И... ни одной телевизионной камеры. Ждал я, выйдут ли с поздравлениями, — ну хоть на уровне городского управления культуры. Не вышли. Спасибо главному администратору филармонии Людмиле Аксёновой — вручила букет, сумела сказать несколько неказённых, человеческих слов.
Кстати, он ведь, Сергей Терентьев, у нас даже и не «заслуженный».
А зал был полон. Даже на галёрке сидели. Любовь публики и слава не всегда совпадают друг с другом. Славу — можно «сделать». Любовь — неподдельна.
...Заглавие статьи — строка Пастернака. Чаще цитируют другую строчку из этого стихотворения: «Цель творчества — самоотдача». Но я представляю себе, как Сергей Терентьев, произнеся её, задумался бы и спросил: а разве вообще есть у творчества цель? Не целимся, упражняясь в стрельбе, — живём.
Начал он программу с трёх экспромтов Ф. Шуберта. Яркая, тёплая, сладостная красота! Каждый звук драгоценность — как на бархате ночи. Нечто подобное, помню, переживал я когда-то, когда играла Людмила Гинзбург, у которой Терентьев учился. Чувственная природа звука действует с неотразимой силой. Распахивается звуковое пространство — и я даже слышу: этот звук ближе, этот дальше. Живёт не отдельный звук, и даже не тема, не мелодия, — а само звуковое пространство как целое. Именно оно строится, изменяется, дышит. Музыкант потом, после концерта, признался: «Мне самому «оттуда» не хотелось уходить».
Во втором отделении исполнялись четыре экспромта Ф. Шопена. Импровизации композитора, выражение мимолётных настроений. Терентьев, сам импровизатор, заставляет вслушиваться, дивиться подвижности и богатству душевной жизни. Мне хочется позаимствовать здесь образ у Бунина: «лёгкое дыхание». Никакого нажима, никаких «жирных линий», даже там, где драматические пассажи напрашиваются на некоторую монументальность. «Как летом роем мошкара летит на пламя...», — опять вспоминаются летучие строки поэта. До боли знакомый экспромт, поразительность красоты... это не мошкара, это огромная дивная бабочка. И она — в пламя? И вспоминаешь трагический подтекст бунинского «лёгкого дыхания».
Сегодняшний человек хочет эгоистически наслаждаться красотой музыки, забыв о цене, которая за эту красоту заплачена. А Терентьев — напоминает. Были еще пьесы Р. Шумана, скерцо № 2 Шопена. Невероятная утончённость. Чистота интонаций. Чистота души — обнажённой, ранимой. Кто-то потом произнёс: «Так играют — зная, что можешь умереть». Да, в таком совершенстве — бесстрашие.
Илья Рейдерман