|
|
   |
Вот это китель бывшего диктатора —
прямые швы, покрой его так строг.
Вот книга знаменитого оратора,
подчеркнуты в ней только восемь строк.
Его дневник, где много многоточий,
ошибок и неправильных цитат,
где червь сомненья его душу точит
и в глубине ночи штыки блестят.
Наброски речи, векселя, расписки
и фотографии красивых дам.
И только нет нигде расстрельных списков,
кругами обведенных страшных дат...
Мой отец молодой в парадном военном мундире
и мама моя еще красива и остроглаза,
и никаких опасностей не существует в мире,
особенно по утрам, когда жизнь так прекрасна.
Птицы разносят свои рулады по кругу —
они уносятся ветром, возвращаясь обратно.
И еще не существует во мне испуга,
что жизнь имеет конец и всегда он рядом.
Мама напевает про влюбленного принца,
жарит отцу яичницу. Он уткнулся в газету.
Я и сейчас помню их светлые лица,
на них солнечный луч оставил свою метку.
Осенью, как обычно, тайга стоуста,
день наплывает теплый, звонкий, пригожий...
Я по ночам читаю довоенного Пруста,
восхищаясь гулкой рапсодией его новшест.
Она была моей, все остальное — вздор.
Есть страсти горизонт и страсти коридор,
и есть ее глаза, где неба синева,
а я произношу нежнейшие слова.
Все остальное — вздор! Она была моей.
Нам было хорошо. Прогулки все длинней,
накаты волн любви легко достигли звезд,
и мир закручен весь, и он совсем не прост.
Взвод спал, отвоевавшись, потеряв
своих солдат, старшин и офицеров,
среди дерев высоких, важных трав,
среди дорог и ночи темно-серой.
Спал взвод, не верящий в войны конец
и отключивший все на свете звуки, —
взвод победителей и взвод сердец
отважных, переживших злые муки.
Взвод, исходивший весь военный ад,
и не готовый ни к каким парадам, —
усталый взвод, почти у самых врат
в рай, где страдать и бедствовать не надо.
Я люблю, когда ты горячим своим полушепотом
шепчешь мне в порыве страсти несколько междометий,
а на лице твоем нет ночи темной,
и мир вокруг нас первозданен и светел.
И ты лежишь, нежно-тихая и юная,
позволяешь мне свои плечи трогать губами,
и чудесная музыка из шопеновского ноктюрна
льется вслед за ахматовскими стихами.
Побудь со мной, ясновельможный день,
повремени уйти в ночную тень,
дай мне успокоенье и забвенье,
продли скорее шорохи страниц,
дай мне увидеть безмятежность лиц,
читающих мое стихотворенье.
Не прячь лица отныне до конца,
легко своди влюбленные сердца,
до горизонта дотянись, как лыжник,
по плоскости скользящий наугад,
разыгрывавший сотни клоунад;
как солнце, волосы его — он рыжий.
И ты будь светло-рыжим и смешным,
ребенком выросшим и непростым,
но милым, нежным, сильным, непреклонным,
замыслившим взять с ходу сто преград.
Недаром так глаза его горят —
как звездочки на ясном небосклоне...
Ясновельможный день, тебе виват!
Просвети меня нотой, плывущей
из каких-то далеких времен,
где я просто прохожий, поющий,
что несчастья отправил на слом.
Напиши мне скорее посланье
не из слов — из травы и листвы,
где уносится ветром страданье,
злые сплетни, гул черной молвы.
Нашепчи мне метелью и вьюгой,
что плененная дерзким стихом,
ты нашла во мне верного друга,
остальное решится потом.