|
|
   |
Борис Блох — замечательный пианист, одессит, работающий за рубежом. Привычная на сегодняшний день ситуация. Он приехал в родной город, чтобы дать обычный, рядовой абонементный концерт в филармонии. Впрочем, для настоящего мастера «обычных концертов» не бывает. Есть три пианиста-одессита, за творчеством которых пристально слежу и от выступлений которых всегда ожидаю каких-нибудь сюрпризов: Алексей Ботвинов, Сергей Терентьев, Борис Блох.
Программа концерта была посвящена 200-летию со дня смерти Йозефа Гайдна, 200-летию со дня рождения Феликса Мендельсона, а заодно и 200-летию со дня рождения Роберта Шумана, которое грядёт через несколько месяцев. Таким образом, нам предстояло погрузиться в живую историю музыки. Между героями концерта нет антагонизма, налицо взаимное признание друг друга. И, тем не менее, через них движется музыка, изменяясь и стилистически, и содержательно. И если Борис Блох хотел подчёркнуть разницу между тем, кто в 1809 году умер, и теми, кто родился в этом же году или чуть позже, то цели своей он добился: контраст был чрезвычайно выразительным.
Первое отделение было целиком посвящено сонатам Гайдна. Я помню записи его сонат в исполнении Рихтера, Горовица, Любови Тимофеевой (последняя записала все его сонаты — а их не менее пятидесяти!). Блох, похоже, играет «своего Гайдна».
С первых же тактов си минорной сонаты — «плотность» и мощь звучания. Чем больше я вслушивался, тем острей чувствовал, что тут иное ощущение времени. Не только времени Гайдна, восемнадцатого столетия, но и времени вообще. Чувство времени было наше, сегодняшнее — с его динамическими контрастами, быстротой протекания. Мне как бы не хватало ...замедленности, неспешного созерцания. И ...интимности. Не секрет, что во времена Гайдна музицирование было рассчитано на небольшой круг знатоков-любителей. Блох же играл в большом зале, рассчитывая на то, чтобы каждый звук был слышен в последних рядах. Неужто эпоха масс так радикально противостоит интимной доверительности? Но я слышал однажды, как пианист играл в большом зале совсем тихо, как бы для себя, заставляя напряжённо вслушиваться в каждый звук. И меня это убеждало.
Конечно, Гайдн всё равно побеждал, например, в одной из частей сонаты-партиты, где возникала совершенно дивная мелодия, которая как бы застыла в воздухе, своей неспешной торжествующей красотой словно возвещая нам о чём-то важном, возвышенном. Но в целом более убедительным показалось мне второе, «романтическое» отделение концерта (которое, кстати, более горячо было встречено публикой, неоднократно кричавшей «браво»).
Соль минорная соната Роберта Шумана прозвучала удивительно цельно, на одном дыхании. Это не так просто, учитывая контрасты его музыки, наличие во всех произведениях, а не только ранних, как бы двух ипостасей шумановского духа: активного, волевого Флорестана и меланхоличного Эвсебия. «Активизм» романтического духа меня сегодня привлекает меньше, чем возвышенная созерцательность, да и фантастическая мечтательность. Вот и в сонате я услышал «грёзы», своего рода сны наяву, которые своей возвышенностью и духовным порывом даже напомнили мне Скрябина.
Шесть «Песен без слов» Феликса Мендельсона, посвящённые Кларе Шуман, говорили сами за себя. Это очень красивые пьесы — которые были исполнены безупречно и, что называется, «обречены на успех». Но исполненный после этого Полонез № 2 Ференца Листа был и вовсе истинной жемчужиной. Он был исполнен так, что думалось не о демонстративной виртуозности, а об удивительно тонкой красоте, об артистизме, легкости, свободе...
Пианиста вызывали, он охотно и много играл на бис. Снова звучал Мендельсон. А в финале — видимо, всё же не случайно — звучала именно рахманиновская «Элегия» с её тихой созерцательностью. Концерт завершался «высокой нотой», устремлённой к небесам духа.
...Мастер — во всеоружии своего мастерства, умного и почти ювелирного, нельзя сказать, что холодного, но и не позволяющего эмоциям взять верх. Блох — прекрасный пианист, но он воспитан в мире, в котором «буйство эмоций» не приветствуется, в котором открытой эмоциональности избегают. Эмоции не должны нас захватывать, позволяя нам всё время контролировать своё восприятие, акцентировать внимание на качестве исполнения. В результате очень точной и тонкой работы возникает очередной исполнительский шедевр. И мы кричим «браво». А если мне при встрече с современным мастером хочется ещё «чего-то», если в своих вкусах я расхожусь с современностью, то это моё личное дело...
Илья Рейдерман