|
|
   |
Недавно ко мне приезжал друг из Австралии. Вот, что он мне рассказал:
«Что наша Одесса? А ещё никто ничего нового не придумал — «ногами с руками» ты можешь быть где-то, а головой и глазами всё равно в Одессе.
И в голову лезет только одесское. Хоть ты давно уже в Австралии...
И путаница. Вот крутится что-то сразу послевоенное, что-то из школьного и уличного, что-то потом и дальше. И как детей ставили на ноги... И как что-то теперь увидеть с внуками...
...Моя бабушка всю жизнь прожила за углом от Староконного — на Косвенной, в первом номере. Это прямо напротив милиции. До войны и сразу после здесь было
6-е отделение. В городе весь этот район и сейчас называют по-старому — «6-й район».
Люди есть люди — носят они форму или нет. И моя бабушка много лет дружила, если можно так сказать, с этой милицией. Чтобы выпить-закусить начальство всегда имело её на примете. Частенько она накрывала для них стол у себя дома. По понятным причинам на рабочих местах нельзя было светиться. А тут перешёл через дорогу... «Тётя Роза, — обращались они к ней, — мы подскочим в обед. Только тихо... Нате деньги. Возьмите что-то на свой вкус». Бабушка бежала на Староконный и всё успевала. Вкус её никогда не подводил... А чаще что-то оставляли у неё, как говорится, от посторонних глаз. И что-то там ещё. Вообще она умела держать язык за зубами. Короче, отношения были самыми доверительными.
А тут война... Милиция, конечно, знала больше, чем простые люди. Бабушке негромко намекнули: «Никого не слушайте! И пока ещё не поздно, эвакуируйтесь...» Легко сказать... А как всё бросить? А как получить эвакоталоны на всю семью?! По закону полагалось только два эвакоталона на работающих, а надо было аж пять... Ну и как ехать? Ещё с разных адресов: бабушка — с Косвенной, 1, мы — со Средней, 19.
И тут знакомые милиционеры не просто помогли. Именно 23 августа 41-го из Одессы на Новороссийск уходил пароход «Фабрициус». И именно в этот день дежурство в порту несло как раз 6-е отделение милиции.
Представьте себе такую картину.
Порт. На причале, на Крымской, шум-гам... Машины, подводы, лошади, чемоданы, дети, вооруженные матросы... Идёт посадка на «Фабрициус». У трапа вахтенный проверяет документы и эвакоталоны. Мой дед с сыном проходят, бабушка с дочкой и своей сестрой остановлены. И тут с верхней палубы «Фабрициуса» заместитель начальника 6-го отделения (по фамилии, кажется, Бендерский), подполковник с тремя шпалами в петлицах (!), громко окликает вахтенного: «Товарищ матрос! Этих троих пропустить! Вот их эвакоталоны!» При этом он поднимает руку и показывает три каких-то эвакоталона... Так все оказались на борту «Фабрициуса». Так все спаслись...
Уже потом, в Новороссийске, военному коменданту порта объяснили, что при посадке в Одессе, в той неразберихе, три эвакоталона как-то утеряны. О чём, кстати, были составлены соответствующие документы (с подтверждением как раз от 6-го отделения милиции г.Одессы).
Из Новороссийска предстояло двигаться кому куда, а моим — на Ташкент.
А что тогда в Одессе?
Многие не смогли или не хотели эвакуироваться. Моя тётя Сарра жила рядом с нами на Средней, в 55-м. Ещё до войны успела выйти замуж за Алексея — обычного украинского хлопца. Ну и родилась у них дочка Света. В 41-м ей было что-то годика четыре. Алексея уже на второй день войны призвали в армию. Тётя Сарра осталась вместе с ребёнком у его родной сестры Маруси. В октябре 41-го пришли румыны, начались активные поиски евреев. Конечно, не без помощи наших «подсказчиков». Тётю Сарру на время спрятали во дворе, в подвале. Светочку взяла тётя Маруся. И вот как бывает: Светочка играла во дворе, мячик закатился в подвал, где как раз прятали тётю Сарру. Ребёнок закричал: «Мама! Мама!!!». На второй же день дворничиха привела румын, тыкая пальцем: «Здесь жидан...». Не тут-то было. Умная тётя Маруся ещё ночью отправила нашу Сарру к своим, аж за Дальник. Там её прятали с ребёнком до самого освобождения Одессы. Оттуда их и забрал Алексей, вернувшийся с войны. Редко кому так повезло. А так все близкие, что остались в Одессе, погибли — человек 30, не меньше. Никто не спасся...
А что осталось с тех времён?
Осталась только обгрызанная крысами фотография нашей большой семьи. В оккупацию фотографию спрятали в сарае — подальше от чужих глаз...
Смотрю на неё сейчас. Смотрю на знакомые и незнакомые лица, слёзы наворачиваются сами. Почему их всех нет?
Ни могил, ни имён...
... А из наших самых близких всё-таки единицы успели эвакуироваться. Кто в Среднюю Азию, кто на Урал, кто за Урал.
Ещё одна моя тётя, тетя Люся, оказалась тоже в Ташкенте. Ей было всего 18 лет. Можно спросить: «Всего или уже?» У каждого свой ответ... В тот Ташкент эвакуировалась и другая одесская семья. Встретились в поезде. Так Соломон познакомился с моей тётей Люсей. Соломон не собирался оставаться в Ташкенте. Он должен был перевезти престарелых родителей, а сам вернуться в Рубцовск — это Алтайский край. Туда эвакуировали завод, где он был главным инженером. Так 23-летний Соломон женился на моей 18-летней тёте Люсе и забрал её в Рубцовск. Здесь он стал очень-очень большим человеком, награждённым высокими наградами за выпуск военной продукции. После войны сам завод разросся до предприятия союзного значения. В Рубцовске они прожили больше 40 лет, здесь родились их сыновья. В Одессу так и не вернулись. Думали о ней, скучали, но... не вернулись.
Но было и по-другому.
Семья двоюродного брата моего отца успела эвакуироваться в Челябинск. Работали на знаменитом «Танкограде», у легендарного Зальцмана. После освобождения Одессы буквально рвались домой. По заводским делам глава семьи оказался в Одессе в июне 44-го. Город встретил его настороженно. Большинство друзей-знакомых погибло, евреи — не практически, а все уничтожены. Соседи встретили «в штыки». Мол, этих ещё не хватало. Имущество разграблено. Никто никого здесь не ждал. Пустота... Остались только знакомые улицы. Куда возвращаться? К кому? К тем, которые сдавали евреев пачками?! А в том Челябинске была любимая работа, новые друзья, с которыми пережили войну, так или иначе налаженный быт... Одессу, ту Одессу, в которой убивали не без помощи своих же, они вычеркнули навсегда из жизни.
... А мои в Ташкенте поначалу чуть не умерли с голода. Никто их здесь не ждал. Дед с ещё несовершеннолетним сыном днём и ночью «загибались» на заводе по производству специальных хлопкоуборочных машин. А вообще как работать с местным народом? Они по-русски понимали не больше двух-трёх слов, включая наш мат...
Люди как-то приспосабливались. Бабушка научилась варить мыло. Втихаря начали чуть торговать. Мыло меняли на продукты и уже могли себе что-то чуть-чуть позволить. Тут и дети пошли в школу, сюда же приходили похоронки...
Так незаметно пробежали годы эвакуации. В сентябре 44-го вернулись домой, в Одессу.
Вернулись на свою Среднюю, 19. Кто после фронта, кто после госпиталей, кто из эвакуации. Вернулись в пустоту... Многие погибли, многих похоронили в эвакуации, в чужой земле. Наша квартира была занята. Ещё с боем выселяли непрошеных жильцов.
А где-то сразу после войны, в самую голодуху, вдруг нам присылают продуктовые посылки... из Аргентины. Почему нам? Почему из самой Аргентины? Дома когда-то рассказывали, что ещё в году, кажется,
28-м два брата моего деда вырвались в Аргентину. Сначала от них ещё были какие-то весточки. Потом ни слуху, ни духу. Говорили, что они преуспели в изготовлении подков для аргентинских лошадей. Говорили, что они очень хорошо «стояли» на тех подковах. А что с теми посылками? Конечно, мы их не получили. Ещё чего! Мой отец — фронтовик, орденоносец, член партии военного призыва! Какие родственники за границей? Просто, мол, какие-то однофамильцы. Или, может, провокация. Такое было время...
А все эти годы жили как все. Пережили и голод, и карточную систему, и «дело врачей», и все их «догоним» и «перегоним», и Хрущёва с Брежневым... Как-то перебивались от зарплаты до зарплаты. Кто на стройке, кто на заводе. Только и знали «дом-работа», «работа-дом». Пытались как-то не замечать плохое. Главное — дети здоровы, сыты. Главное — мы в Одессе, мы дома. Так жили и не смотрели на календарь.
Как бы всё устраивало. Чуть лучше, чуть хуже...
А потом так получилось, что решили уезжать. К этому даже подталкивали...
Как ножом по сердцу! Как бросить Одессу? Как бросить могилы? Как вообще без Одессы? Зачем всё, если ЕЁ нет?!
А с другой стороны, наша жизнь здесь как бы остановилась. Поступить в техникум — сложно, в институт — невозможно. Даже в музыкальное училище не брали, надо было ехать аж в Саратов или Орёл. На работу — ещё подумают «брать — не брать». А что будет дальше с детьми?
После шестидневной войны 67-го года на Ближнем Востоке вообще смотрели как-то косо. Бесконечные злые анекдоты, намёки, упрёки... И на боевые награды моего отца поглядывали с усмешкой и недоверием. Мол, знаем вас... Знаем, как их «заработали»...
... В Австралию уехали, правда, не сразу, ровно 40 человек. Это из Одессы, Ташкента, Рубцовска, Москвы, Челябинска. И вот как-то здесь работаем и живём спокойно уже без малого 41 год. Зато не надо думать, что к тебе придут в 5 часов утра и заберут то, что ещё твоя прабабушка оставила... Так у тебя не будет «Бентли», так у тебя будет какой-то «Форд», но ты всё равно доедешь и на нём.
Ещё крутимся...
И здесь днём и ночью на ногах. Надо двигаться. Так просто ничего никому не дают. Эмиграция — не для всех, а для многих — это репетиция смерти...
Кстати, лет десять назад мы побывали в Аргентине, в их Буэнос-Айресе. Заглянули в телефонный справочник. С нашей фамилией насчитали, наверное, человек шесть. Позвонили каждому. Никто не помнит, что у них когда-то были какие-то родственники из далёкой какой-то Одессы. Хотя всё может быть. И у них мог сработать испорченный аргентинский телефон. Жаль...
А в Одессе за столько лет уже третий раз. И выбраться тяжело, а не выбраться ещё тяжелее.
Прихожу на свою Среднюю, к своему 19-му номеру. Постою у когда-то моих окон. Вспомню то да это... Перед глазами лица ещё тех соседей, ещё тех одноклассников, в голове отрывки ещё тех разговоров. И как хоронили, и как из роддома встречали. И как все вместе, и как каждый за себя.
Сжимаю зубы, встряхиваю головой. Говорю сам себе: «Не молчи! Думай о чём-то другом... Возьми себя обеими руками в руки... Что прожито, то прожито...».
Так и бреду отсюда знакомой ещё с тех пор дорогой — через Мясоедовскую, Косарку, Разумовскую. И дальше — на 28-й или
5-й трамвай. Бреду уже другими ногами. Бреду от своих, от самого себя... Что-то помню, что-то узнаю, что-то вижу впервые...
И здесь море, и там, в Мельбурне, море.
И здесь всё цветёт, и там всё цветёт.
И здесь улыбаются, и там...
Но здесь Одесса!
А там что-то всё-таки чужое. Тёплое, но чужое...
И до сих пор путаюсь, когда говорю «у нас», «у них».
И привычки их выучил, и язык их... Но тот же язык не поворачивается назвать всё это своим. Своё далеко... Не дотянуться...»