|
|
   |
Воскресным утром на Соборке шумно. Михаил Семенович Воронцов, кажется, улыбается, глядя на проезжающие мимо трамваи, на продавцов сувениров, на туристов, говорящих на разных языках и удивительным образом понимающих друг друга здесь. Все — одесское, все — родное.
Петьке десять. Он похож на взъерошенного воробья и никогда не называет меня тетей, а просто — Аней. Десять лет — не такая уж и большая разница, в конце концов.
Петька вертит головой: он — одессит уже в шестом поколении, поэтому с еще большим азартом впитывает в себя колорит родного города.
Мы проходим мимо памятника Вере Холодной. Он убеждается, что дама в летящем платье — актриса немого кино — по-прежнему здесь. И здесь заканчиваются знакомые ему места. Это у себя, на Фонтане, он уже давным-давно знает каждый закоулок.
— И где мы идем? — он всегда дергает меня за рукав, когда в нем просыпается любопытство.
— Надо же, в тебе одессит заговорил, Петька! — улыбаюсь в ответ.
— Он во мне и не замолкал, — дразнится племянник. — И к чему называть меня Петькой? Глупое прозвище!
Мы останавливаемся. Два закадычных друга, сидящих на бронзовом шаре, смотрят в одесское небо детскими глазами. Такие же у Петьки. И все еще у меня, надеюсь.
— Потому что ты похож на другого Петьку.
— На какого?
Я указываю на памятник. Петька смотрит и, забывая о своей обиде, завороженно к нему подходит. Долго рассматривает; ему непонятно, что такого выдающегося должен был сделать этот Петька, чтобы оказаться на бронзовом постаменте. Я снова чувствую, как дергается рукав моего платья, и веду его к ближайшей скамейке:
— Я тебе расскажу. Но не все. Дам тебе карту, а сокровища будешь искать сам.
— Где?
— Там, где их больше всего на свете, конечно же. На книжной полке. Потому что Петька и Гаврик тоже оттуда родом. Они были мальчишками сто лет назад в Одессе. И видели ее такой, какой помнил ее сам автор, создавший их, — Валентин Катаев.
Как это было? Как и в любой хорошей истории — в Одессе, на улице Базарной, 28 января 1897 года родился типичный одесский ребенок. Ему было суждено стать великим и прожить полную трудностей, встреч и разлук жизнь.
Первая важная встреча в жизни Катаева произошла, когда родился его младший брат — Женя (ему, по одесской традиции, тоже было уготовано будущее знаменитого писателя). Первая разлука — в 1903 году, когда умерла мать.
Он учился в гимназии, точно так же, как и ты, Петька. Но Катаев свободное от учебы время уделял словам — и годам к девяти открыл в себе способность складывать их в стихотворения. Потом пришли и рассказы. Он точно знал, что станет писателем. Ему хотелось делиться словами. Конечно, лучшего места, чем Одесса, для этого не придумаешь. Валентин Катаев был молодым, полным энергии и творческого света; он собрал вокруг себя целую литературную студию и назвал ее «Зеленой Лампой».
— Что, та самая «Лампа», на которую ты меня водила в прошлую среду? — удивленно спросил Петька.
— Нет, конечно, — рассмеялась я. — Наша гораздо моложе. «Зеленых Ламп» много в истории и в мире, но звезд в небе тоже много, и они все дороги нам. Думаю, что он бы успел сделать очень многое для своей «Зеленой Лампы», но ушел добровольцем на фронт Первой мировой войны, был дважды ранен, награжден почетными орденами, в числе которых — орден Святой Анны. А потом была революция, наступил 1919 год. Мир, в котором он жил, стоял на пороге больших перемен.
История любого человека, попавшего в омут 20-х годов прошлого века, — как тонкая нить в корзине из безнадежно запутанных клубков. Потянешь за нее сильнее, и она порвется.
Нить Катаева была белой, и это не устраивало мастерицу с корзиной, в которой все нитки должны были быть красными. Но помог случай. Яков Бельский, чекист, перекрасил ее. Почему? Потому что увидел в нем талант. Настоящего человека.
Катаев нашел свое место в общем полотне, и не думаю, что кто-то может знать наверняка, какого цвета была его душа. Он написал много хороших историй. А бывало, что и другим сюжеты подсказывал. Тебе ведь нравится фильм «Двенадцать стульев»?
— А то, — улыбается Петька.
— Вот и яркий пример того, как Катаев поделился хорошей историей со своим братом. Тот маленький Женя ведь тоже вырос и стал писателем — Евгением Петровым. А потом был творческий дуэт с Ильей Ильфом, который и подарил нам повесть о зашитом в стул сокровище.
Мы все остаемся детьми Одессы, в какой бы уголок мира нас ни занесло.
Катаев, говорят, где бы ни был, говорил исключительно по-одесски. Он жил во времена больших перемен и умудрялся оставаться собой — талантливым писателем из Одессы.
Именно в двадцатые годы Катаев покинул Одессу. Он, конечно, продолжал возвращаться сюда (дом всегда тянет человека к себе), но и к столичной жизни — сначала в Харькове, а потом и в Москве — стал привыкать. Может быть, потому что увез с собой самое главное — умение складывать слова. Жизнь проходила, история менялась на глазах; и, как всякому творческому человеку, Катаеву приходилось искать способы оставаться услышанным и быть принятым властью, не предавая при этом самого себя. Когда ты подрастешь, Петька, ты поймешь эти мои слова. Когда ты узнаешь судьбы многих великих людей, которых заставили молчать или подчиняться, ты осознаешь, как трудно в то время было оставаться собой. Ты сам прочитаешь произведения Катаева и скажешь мне, сумел ли он это сделать.
Но могу заверить тебя, что ему нравилось учиться. А поскольку учителем его был не кто иной, как Иван Бунин — помнишь ведь, ты учил наизусть его «Лес, точно терем расписной»? — Катаеву многое открылось в литературе. Своего учителя он очень любил, можно даже сказать боготворил. Кстати, Бунин тоже был одним из тех людей, которые помогли Катаеву избежать беды с белой нитью души. То, что в нашей жизни случаются чудеса, на самом деле — дело рук и жертв многих людей.
— Это все слишком взрослые вещи, — Петька недовольно скрещивает руки. — Ты столько всего рассказываешь о Катаеве, а до сих пор не сказала мне, кто именно сидит на этом памятнике.
— Мы, воробей, как раз и пришли к этому, — я кручу в ладонях цветок ромашки, который благодаря Петьке теперь уже не украшает траву под собором. Считаю лепестки. Их ровно семь — кто бы предположил такое совпадение?
— А ведь эту сказку тоже Катаев написал, — говорю племяннику.
— О Цветике-Семицветике? Что, правда?
— Да. Катаев придумал ее для своих детей, а их самих сделал ее героями. — Я протягиваю племяннику цветок. — Что загадаешь?
Петька хорошо эту сказку усвоил. Не бросай желания на ветер: лепесток улетит — а пользы ни тебе, ни людям не будет.
— Ты первая загадывай, — он с любопытством вытягивает шею и смотрит на ромашку, как будто она и вправду исполняет желания.
— Тогда, — отвечаю я, — загадаю вернуться в детство.
— Так не получится, — начинает было Петька, но ветер уже подхватывает лепесток и несет его к тому самому памятнику, остановившему сегодня наше внимание.
И мне кажется, что я снова с ними. С Петькой и Гавриком, на склонах над морем. Я помню: «сколько бы ни смотреть на море — оно никогда не надоест». «Малахитовые доски прибоя, размашисто исписанные беглыми зигзагами пены, с пушечным громом разбиваются о берег. Эхо звенит бронзой в оглушенном воздухе. Тонкий туман брызг висит кисеей во всю громадную высоту потрясенных обрывов».
Под шум моря к Одессе подступает революция. За детскими играми встают отнюдь недетские проблемы. Я еще не знаю, что это такое, и все время донимаю взрослых расспросами. А потом идут годы. Я не встречаю любимой книжки «Белеет парус одинокий» в школьной программе и расстраиваюсь; пытаюсь познакомить с ней друзей, но у нас так много новых книг, которые манят неизвестностью. На филологическом факультете о Катаеве почти не вспоминают; традиции юго-западной литературной школы приходится наверстывать самой. Сейчас мне двадцать. За моими плечами — сотни прочитанных книг. Но мне достаточно одного взгляда на книжные полки, где стоят «Белеет парус одинокий» и его продолжения («Хуторок в степи», «Зимний ветер» и «За власть Советов»), чтобы снова вернуться. Забылись история и революция — осталась атмосфера, остался дух моей Одессы, осталось... само детство. И иначе, чем словами Валентина Катаева, его передать невозможно.
— Ань, ты не предупреждала, что книжек будет так много. А про советы я вообще не понимаю.
— Такие истории, как были у Петьки и Гаврика, в одной книге не расскажешь. Да и сам Катаев писал их очень долго, последнюю, которую ты вспомнил, он создавал семь лет.
— Так долго?
— Ему нужно было время, чтобы вернуться в родной город и собрать материалы для этого романа. Кстати, он не всегда назывался «За власть Советов», уже и поколение твоего папы не жило ни дня в стране с таким названием. Зато когда Катаев таки изменил название, оно стало понятным и родным любому одесситу — и нам с тобой, и твоей прабабушке. Потому что назвал он эту книгу «Катакомбы».
И я вижу, как у Петьки загораются глаза. Знаю, воробей, как ты любишь эти опасные подземелья и как всегда ждешь малейшего повода, чтобы подбить влюбленного в историю папу на очередные приключения. Но знаю, что еще больше любишь истории о катакомбах и о войне — те, что рассказывает прабабушка Люда. Думаю, ее истории ты любишь даже больше моих, но я не обижаюсь; помню, как сама заслушивалась ими в детстве.
— А как Катаев выглядел? Нам вот всегда показывают портреты писателей, когда мы про них в школе учим.
— Ты можешь сам поискать фотографии с ним прямо сейчас. А захочешь узнать о том, как он выглядел, из первых уст — спроси прабабушку Люду.
— А прабабушка откуда знает?
— Я ведь тебе говорила, что Катаеву нужны были материалы для книги о катакомбах. К кому ему было обращаться, как не к Семену Федоровичу Лазареву? Вот тогда бабушка его и видела.
Катаев вернулся в Одессу. Позже он напишет: «Мне посоветовали побывать в катакомбах Усатовых хуторов». В своих заметках он расскажет о том, как его познакомили с Семеном Федоровичем Лазаревым. Они будут бродить по подземным туннелям с Лазаревым и его товарищами, и Катаев будет улавливать там отголоски слов из будущей книги, которая станет четвертой — и заключительной — частью его тетралогии. Несмотря на то, что рассказ его так или иначе будет петь хвалу партии (которая все равно посчитает ее недостаточной), он не забудет и о том, что войну, прежде всего, выиграли люди. Люди, которые были уверены в том, что их жертва не напрасна; что память о них останется и будет жить не просто эхом в могильных стенах катакомб.
Катаеву рассказали и о том, что хотят сделать под землей музей. «Так оно и будет», — произнес он. В ответ пошутили: «Стало быть, вы первый экскурсант нашего будущего музея».
— Скажу тебе честно, Петька, не знаю, как ты воспримешь катаевские «Катакомбы». Все-таки там слишком много того, что уже непонятно нам в нашей современной стране.
— Я прочту, — серьезно отвечает Петька. — Ты всегда читаешь книжки о местах, по которым потом путешествуешь, и говоришь, что они помогают увидеть все лучше, чем учебники и карты. А я прочитаю эту книгу для того, чтобы увидеть свои любимые места глазами Катаева.
Над Соборной площадью кружат чайки. Их крылья отражают солнечные лучи и бросают отблески на траву, на фонтан, на картины — как будто ходишь по галерее под открытым небом. Все-таки не зря считают, что в каждом одессите ждет своего часа гениальный человек.
— Я вот думаю, — говорит мне Петька, — ведь Катаев должен был остаться в Одессе после приезда. Я бы, по крайней мере, остался.
— Не сомневаюсь. Но Катаева ждала литературная жизнь в Москве, и он уехал.
— Что могло заставить вот так бросить Одессу и уехать? — у Петьки в голосе даже нотки гнева проскальзывают. Я понимаю его: он еще ребенок и не мыслит себя вне родного города.
— Люди. Творческие люди, которых нужно было выводить на сцену литературной жизни. Катаев шесть лет был главным редактором журнала «Юность», печатал молодых поэтов и писателей, дал путевку к славе многим шестидесятникам. Но, чего не отнять, он не мог долго заниматься одним делом. Единственным делом всей его жизни было сотворение.
Поэтому Катаев ушел из «Юности» и занялся тем, чем любил заниматься больше всего на свете, — написанием книг. Он настолько увлекся этим, что изобрел собственный литературный стиль — «мовизм». В переводе с французского это значит плохой, но книги, написанные им, вышли просто замечательными. И получилось так, что уже на склоне жизни Катаев написал свои лучшие произведения. Ему было больше семидесяти, когда он создал мою любимую повесть — «Алмазный мой венец».
— Ты же говорила, что твоя любимая книга у Катаева — это «Белеет парус одинокий».
— Она и есть моя любимая. Но «Белеет парус одинокий» — это память детства. А «Алмазный мой венец» — память самой жизни. Я читала ее, и мне казалось, что с теплом он вспоминал прошлое время, ушедших людей, юность, полную надежд, начало дорог, которые не всегда были хорошими, но за которые всегда был благодарен. Она очень взрослая. Но при этом полна некоторых даже ребяческих сюрпризов.
Венец из горящих алмазов. Представляешь себе такое сокровище? Это — целое состояние. Чтобы найти его и завладеть им, мало будет прочитать книжки Катаева, Петька; впереди — еще долгое путешествие и знакомство с книгами многих одесских писателей. Но, узнав их всех, с каким трепетом ты дашь настоящие имена каждому алмазу, которые Катаев спрятал за удачными, но все же прозвищами. Это будет большое приключение твоей взрослой жизни.
Вдалеке зазвонили соборные колокола. Время пролетает незаметно в окружении вещей, которые любишь. Пора было ехать домой. Петькины родители были в отъезде, так что нас ждала поездка к бабушке, к биточкам из тюлечки — вкусу самого одесского лета, и, конечно, к огромной библиотеке, которую собирали четыре поколения семьи. Эта болезнь — неумение выходить из книжного без нового томика — была для нас, к счастью, неизлечимой.
— Чем займемся после обеда? Пойдем на море или в кино сходим? — спрашиваю воробья.
Но он так рьяно трусит головой, что вконец превращает волосы в воронье гнездо.
— Нет. Будем искать клады — там, где их больше всего, — и подмигивает мне.
На книжных полках Катаев ждет своего нового читателя и улыбается, зная, что его истории будут жить так же долго, как и черноморские волны с белыми парусами — накатывать на берега Одессы.
А в кармане лежит сорванная Петькой ромашка. Мы ведь загадали всего одно желание. И это значит, что все еще впереди.
Анна Малицкая