|
|
   |
Война началась неожиданно — в теплый, солнечный воскресный день.
Узнав о получении повестки, мама не увидела в этом ничего такого, что её бы взволновало... Подумала только: «Мы собрались этот день провести на пляже, ничего, поедем позже...». А в 12 часов дня все узнали, что началась война.
МЫ ОСТАЛИСЬ ВТРОЕМ — мама со мной и жившая с нами папина сестра Фаня, одинокая женщина, портниха по профессии. Стало ясно, что папа не сможет скоро вернуться. Но о том, что нам в спешке придётся покинуть город, в который впоследствии никто из нашей семьи не вернётся, мыслей не было.
Первые дни прошли в ожидании вестей от папы. Подвал в соседнем доме превратили в бомбоубежище. Нам в нём выделили место, на которое мама положила белые наволочки с написанной на них химическим карандашом фамилией. Начали звучать сигналы тревоги, услышав которые, мы, пересекая двор, бежали и занимали свои места. Людей в подвале было много, душно, так как вентиляция, если и была, работала плохо. На деревянных полках лежали пакеты с небольшим запасом продуктов и бутылки с водой.
В городе началась эвакуация некоторых организаций, среди которых была и швейная фабрика, но ехать без нас тётя отказалась. Надежда на скорое возвращение папы, исходя из сообщений сводок Совинформбюро, уменьшалась. Мама уже понимала, что в сложившихся условиях нужно что-то предпринять. Всё время беспокоило отсутствие всяких сведений о папе. Где он и что с ним? Волновала судьба родителей, живших в оккупированной к этому времени Белоруссии. Что с ними и жившими с ними двумя младшими братьями — 14-летним Борисом и 12-летним Гришей? Но главное — что делать в городе, к которому с каждым днём все ближе и ближе приближался враг, окружая его со стороны суши?
Помог, как это часто бывает, случай. В один из дней начала июля в наш двор въехала легковая машина. В ней были коллеги папы по радиокомитету. «Через несколько дней будет эвакуироваться радиокомитет, — сообщил кто-то из них. — Соберите документы и ждите. И действительно, через день или два за нами заехали, посадили в машину и, передав какие-то деньги, привезли в порт. Без всего, с маленькой сумкой с документами. Никаких вещей. Сегодня, по прошествии многих лет, думаю: «как хорошо», что война началась летом...
В ПОРТУ происходило столпотворение, которое трудно представить: мужчины, женщины с детьми рядом и на руках, сумками, толкаясь и ругаясь, пытались пробраться на трап стоящего у причала корабля. Не знаю, как получилось, но нас троих втолкнули в средину этой, казалось, бесконечной «очереди», которая и внесла нас на верхнюю палубу, уже забитую до отказа. С трудом нашлось место у одного из деревянных ящиков, накрытого брезентом. Так как никто не смотрел, мама стащила с него кусок, накрыла часть палубы рядом, и мы на него сели. Были ещё установлены в нескольких местах баки с водой и кружками на цепочках.
Пока поднимались на корабль и усаживались, солнце зашло, и небо стало тёмным. Лампочки не горели, видимо, из-за необходимости соблюдения маскировки. Но люди еще продолжали пробиваться к трапу. Вдруг началась стрельба. Кто стреляет, куда? На тёмном небе были видны узкие следы прожекторов, расходящиеся и сходящиеся с разных сторон. Неожиданно кто-то крикнул: «Горит! Горит! Самолёт!». Повернув голову в сторону, куда смотрели все, увидел падающий на землю самолёт, охваченный ярким пламенем. Чей он был — наш или немецкий? В этот момент раздался показавшийся на фоне стрельбы слабым гудок, и пароход, убрав трап, начал медленно отдаляться от причала. Поднялся шум, раздавались крики остававшихся.
К полудню пришли в Новороссийск, и, когда начали спускаться на берег, капитан по радио поздравил всех с благополучным окончанием плавания. Как потом говорили, это был один из последних пароходов, вышедший из окруженной Одессы и благополучно прибывший к месту назначения. Нас встретили работники эвакопункта, чем-то накормили и помогли пересесть на шедший в тыл поезд. Так мы оказались в плотно набитом товарном вагоне. Теснота была, как на палубе, но там хоть был свежий воздух, а здесь жара и воздух с запахом от тел. Было несколько случаев, когда смельчаки, оставив родных в вагоне, забирались на крышу, чтобы проехать там несколько остановок.
В ДОРОГЕ я заболел. Всё тело горело и ломило. Градусник зашкаливал на температуре выше 40. Представляю, каково это было видеть маме. К счастью, у кого-то нашёлся флакон одеколона, которым протирали меня, но сбить температуру, находясь в переполненном вагоне, не удавалось. И мама с тётей вышли в Нальчике. В эвакопункте меня осмотрел доктор, дали кое-какие лекарства, и нас направили в село Боксан, расположенное в 23 км от Нальчика. Здесь нас поместили на квартиру на ул. Советской, 81.
Тётя Фаня устроилась в швейную мастерскую. В квартире оказалась швейная машинка, и тетя начала брать на дом работу, которую выполняли вдвоём с мамой. Я выздоравливал медленно, ослаб так, что первое время не мог самостоятельно ходить, и мы, надеясь, что враг будет остановлен и до этих мест дойти не сможет, продолжали жить в Баксане. С питанием были проблемы, но если что-то удавалось достать, в первую очередь отдавали мне. Из еды в это время запомнились кусочки жмыха (макухи) — продукта, получаемого после отжима растительного масла на прессах. Его, если удавалось купить, разводили с молоком, чаще с водой.
В Баксане прожили около года. По доходившим сведениям, несмотря на героическое сопротивление Красной Армии, немцы продолжали приближаться к Северному Кавказу, и оставаться в Баксане становилось опасно. Попытки через местный военкомат узнать что-либо о папе оканчивались отрицательным стандартным ответом: «В списках убитых и раненых не числится...». Несколько утешало, вселяя надежду, но полной уверенности в полученных сведениях не было. В итоге мама приняла решение уехать дальше в тыл. Ей удалось достать направление, и уже в более комфортных условиях нас поместили в общий переполненный вагон, шедший в направлении Молотовской (теперь — Пермской) области.
В городе Березники, куда мы приехали, нас сначала разместили в здании цирка или кинотеатра. Всех чем-то накормили, и через некоторое, очень короткое время начали подходить люди со списками, зачитывать фамилии и направлять в разные места области. В итоге нас направили в деревню Назарово, ставшую конечным пунктом нашего «путешествия», и разместили в доме, в котором жила старая, тогда мне так казалось, одинокая женщина.
Мы разместились в большой комнате, занимавшей большую часть дома. В ней справа от входа стояла большая русская печь — интересное сооружение с «топкой», закрываемой железной заслонкой, и огромным лежаком с матрасом и одеялом сверху. Там всегда было тепло, и на нём спала хозяйка. Рядом с печкой стояли «ухваты» — длинные деревянные палки с металлическими «рожками» на конце. Мне нравилось смотреть, как в печи горят дрова, как ставят туда чугунки с картошкой. Чугунков было несколько и разных размеров. Большой, с картошкой, ставили на пол, и хозяйка, женщина болезненная, садилась на маленькую скамеечку, опустив голову, накрывалась большим темным шерстяным платком и дышала исходящим оттуда горячим картофельным паром. А после этого залезала на горячий лежак. Помогало. Такой и помню её — сидящей над горячим чугунком с покрытой головой посреди комнаты.
В печке пекли и хлеб. Для этого сгоревшие остатки, головёшки доставали оттуда, выгребали остатки углей и ставили прямо на горячее днище (не знаю, как это правильно называется) заготовленное тесто. Очень вкусный получался хлеб.
Маму с первого дня направили на заготовку дров для паровозов. Вручную, без никакой механизации, бревно пилили на маленькие чурки и потом кололи на несколько частей. Работа тяжелейшая для мужчин, а здесь её выполняли городские женщины. Осенью было немного легче, а зимой? Помню маму тех лет: мужские ватные брюки, телогрейка и большой шерстяной платок, перевязанный на поясе, такой же, как и тот, которым накрывалась хозяйка, сидя над чугуном с картошкой.
Тётя Фаня где-то раздобыла швейную машинку и занялась привычным делом — шитьем и ремонтом одежды. Не до красоты было, лишь бы чистое и целое. Об этом узнали соседи и даже в близлежащих деревнях. Ей приносили заказы и расплачивались кто чем и сколько мог.
А морозы в эту зиму 1942—1943 годов были очень суровыми. Помню, как, подоив корову, наливали в миски молоко, и оно замерзало в прихожей (сенях). В таком виде хозяйка его кому-то передавала для продажи в городе, да и мы часто его оттаивали и ели с вареной картошкой в «мундире». Здесь я впервые узнал, что так называется чисто вымытая, не очищенная от кожуры картошка. Тётя и мама, когда была свободна, помогали хозяйке готовить еду, убирать квартиру. Привлекали к уборке и меня.
В комнате была еще круглая, сделанная из жести печка «буржуйка», на которой стоял железный чайник. В нём кипятили воду с опущенными в неё сосновыми веточками, которые заменяли чай. Неплохой получался напиток.
Помню, как, войдя в дом и еще не сняв верхнюю одежду, мама останавливалась перед «буржуйкой», подносила на небольшое расстояние руки и только потом развязывала платок и снимала телогрейку. Тут же, рядом, сушили валенки и перчатки, развешанные на спинке стула. И еще любили, если появлялась картошка, нарезать её ломтиками и прислонять к бокам печки. Поджарившись, они падали. Это была очень вкусная еда — ломтики картошки, поджаренные на печке.
Несколько раз видел маму курящей, но она делала это так, чтобы я не видел. Ходила она и к местной гадалке, сообщившей ей, что папа жив, но находится в таком месте, что сообщить об этом у него нет возможности.
ПАПА НАШЕЛСЯ в 1943-м. Оказалось, что при отступлении его воинская часть попала в окружение, откуда он вынес, обмотав вокруг себя, знамя дивизии (за что был награждён медалью «За отвагу», хотя был представлен к более высокой награде), после этого был направлен в спецлагерь, куда отправляли всех окруженцев, потом Сталинград и тяжелое ранение в голову. И всё это время он искал нас так же, как и мы его.
Письмо его, треугольник с адресом полевой почты, мама получила от почтальона, возвращаясь с работы. Быстро сняв перчатки и чуть прогрев замерзшие от мороза руки, развернула его. Кроме письма на пол выпал маленький листок с написанными мелким почерком строками стихотворения К. Симонова, начинавшегося словами: «Жди меня, и я вернусь...». После получения известия от папы мама стала получать и какие-то деньги. Жить стало немного легче, чуть-чуть спокойней. Ненамного, так как продолжалась война. Но главным в это время было то, что папа живой и знает, где мы.
В сентябре 1943 года, тогда в 1-й класс принимали с 8 лет, я пошёл в школу. Учиться было легко, так как к этому времени я уже бегло читал, и в каждом письме, отправляемом папе на фронт, были и мои короткие записки. В этом была заслуга мамы, которая моему обучению уделяла серьёзное внимание и всячески старалась развивать во мне любовь к знаниям и чтению. Это началось еще в Одессе, когда, как потом вспоминали, меня, 5-летнего, водили учиться играть на скрипке в известную школу
им. Столярского, а дома лежали сказки с большими буквами и красочными обложками. В дороге мама обучение чтению не прекращала, для чего использовала всё, что можно было достать, — книжки, газеты, страницы журналов... Так что в первый класс я пошёл уже подготовленным.
В Назарово была начальная школа. Она состояла из двух классных комнат, в которых каждая учительница занималась сразу с двумя классами. Я был в первом, а в соседнем ряду сидели ученики 3-го. Урок строился так — когда одни писали, другие читали, и наоборот. Зимой в классе часто бывало довольно холодно, поэтому на уроках сидели в пальто.
В августе 1943 г. для детей фронтовиков дошкольного и школьного возраста, потерявших родителей или оставшихся с кем-то одним, правительством были созданы специальные военные училища, получившие имя А.В. Суворова. В них учащиеся на полном государственном обеспечении проходили обучение по школьной программе и, получив начальную военную подготовку, направлялись для дальнейшего обучения в военные училища. Находясь на фронте, в условиях постоянного риска для жизни, папа в одном из писем предложил маме выслать необходимые документы, чтобы отправить меня в одно из таких училищ. Но на это предложение она даже не обратила внимания.
В этом же году, в октябре, мама смогла устроить мне первый за годы войны праздник — отметить день рождения. К нам была приглашена и моя первая учительница. Её подарок — карандаш и две простые 12-страничные тетрадки — помню до сих пор и люблю, когда мне дарят ручки.
Несколько слов в заключение. В селе Назарово мы прожили до лета 1944-го. В это время полк, в котором служил папа, остановился на отдых и переформирование в украинском селе Лугины, и, получив от него вызов, мама со мной поехала к нему. В дороге на подъезде к городу Коростень наш поезд бомбили, но повезло. Здесь, в Лугинах, мы встретили День Победы. Тётя поехала в Одессу, но квартира наша довоенная была занята, добиться её освобождения или нового жилья она не смогла и уехала в Ленинград, к сестре.
Папа закончил войну в Германии, в Фюрстенвальде.
После Победы для всех началась новая жизнь. Но это уже совсем другая история...
Генрих РУТМАН. (Бруклин, Нью-Йорк). Фото из архива автора