|
|
   |
Летом прошлого года, собирая в архиве Черноморского пароходства материалы о гибели на Одесском рейде от столкновения с болгарским танкером «Лом» теплохода «Моздок» в январе 1972 года, я вдруг натолкнулся на свое «Личное дело».
Открыв его, среди анкет, которые заполнял в разные годы, и всевозможных справок я увидел пожелтевшую от времени копию направления меня в 1947 году кочегаром 2-го класса на пароход «Курск». Было мне тогда 17 лет. А направление было подписано старшим инспектором отдела кадров Черноморского пароходства Андреем Казимировичем Яцковским, которого моряки называли просто Яцек.
Отдел кадров находился тогда в здании Управления пароходства. Но если в Управление пароходство вход был с Ланжероновской, то в отдел кадров с Дерибасовской.
В 1952 году, когда Черноморское пароходство соединилось с нефтеналивным пароходством «Совтанкер», отдел кадров переехал в помещение «Совтанкера» на Приморский бульвар. А вскоре был новый переезд — на Приморскую улицу, за Потемкинскую лестницу напротив морвокзала. Там отдел кадров находился долгие годы, пока не переехал в переулок Нахимова рядом с парком Шевченко и просуществовал там до развала пароходства. Сегодня в том здании китайское консульство.
Но тогда, когда я получил направление на «Курск», отдел кадров, как я уже сказал, был в начале Дерибасовской, и в длинном его коридоре всегда было полно моряков.
Чтобы попасть в кабинет Яцковского, от которого зависели морские судьбы, нужно было выстоять большую очередь. Сидел Андрей Казимирович в тесном кабинете, где под потолком плавал слоями табачный дым. Курил он беспрерывно, и после посещения его кабинета, если сами вы не курили, то от вас еще долго пахло табаком.
Одет Яцковский был в потертый флотский китель со следами споротых погон, так как в войну в чине капитан-лейтенанта командовал минным тральщиком. Сутулый, с худым морщинистым лицом, мне он казался очень старым. Но так выглядели и стоявшие в очереди к дверям его кабинета многие моряки, вернувшиеся с недавно закончившейся страшной войны.
Взгляд у Андрея Казимировича был строгий, командирский, и, когда я входил к нему в кабинет, мне казалось, что сейчас прозвучит команда: «Смирно!».
Увидев меня, он закуривал очередную папиросу и, разгоняя рукой дым, коротко бросал: «Для тебя ничего нет!».
Но когда однажды я вошел к нему в кабинет, он протянул мне направление на «Курск», сказав при этом: «Работа не сахар, но хоть не будешь ходить голодным».
А сказал он так потому, что после окончания мореходной школы и поступления на работу в пароходство я числился в отделе кадров в бесплатном резерве, не получая ни денег, ни хлебной карточки, без которой в те первые послевоенные годы выживать было нелегко.
Зима в том году была с сильными морозами. Лед в бухте слепил под солнцем глаза, и редкие пароходы, приходившие в Одессу, останавливались далеко за маяком, ожидая пока единственный в порту ледокол «Торос», ломая лед, поведет их к причалу.
О «Курске» я уже писал в прежних своих очерках. Скажу только, что это был очень старый пароход, доставлявший из Мариуполя в Одессу донбасский уголь. Иногда он заходил и в Поти, где грузился тоже на Одессу марганцевой рудой.
Работа в кочегарке парохода была, как сказал Андрей Казимирович, «не сахар». Но главное, среди бывалых кочегаров и матросов я был полноправным членом экипажа, считаясь уже не безработным «бичом», а настоящим моряком.
В один из приходов в Одессу, когда под проводкой густо дымившего из своих двух труб «Тороса», с треском ломавшего впереди нас лед, мы стали к причалу, на борт неожиданно поднялся Яцковский.
Сначала он прошел к капитану, а потом собрал в столовой команды экипаж и объявил, что, так как «Курск» в скором времени пойдет в румынский порт Констанцу, нужно всем заполнить анкеты на получение заграничной визы. Эти анкеты он тут же нам раздал, а потом подошел ко мне и спросил:
— Ну как, не обижают?
— Нет, что вы! — ответил я. — Ребята хорошие!
Он похлопал меня по плечу и, пожелав счастливого плавания, ушел.
В Констанцу меня не пустили. Списали перед самым отходом. Я пришел в отдел кадров и, выстояв к Яцковскому большую очередь, вошел в его прокуренный кабинет.
Увидев меня, он закурил очередную папиросу и строго сказал:
— Только не хнычь. Это, как на фронте. Там тоже приходилось отступать. Но мы победили! Так будет и у тебя. А пока пойдешь на теплоход «Львов». Мотористом. Будешь не уголь из Мариуполя в Одессу таскать, а пассажиров по Крыму и Кавказу возить. А визу со временем получищь. Еще успеешь мир повидать.
Вот с таким напутствием я пошел работать на пассажирский теплоход «Львов». Об этом теплоходе я уже тоже писал. Скажу только, что в годы войны «Львов» был госпитальным судном и за свои героические рейсы по вывозу раненых из осажденного фашистами Севастополя, а позже из Новороссийска был награжден орденом «Боевого Красного Знамени».
На Первое мае 1948 года мы стояли в Одессе. Море, освободившись ото льда, весело искрилось под ярким солнцем. Стоявшие в порту суда подняли на мачтах флаги расцвечивания. Отовсюду доносились звуки духовых оркестров.
Вместе с колонной пароходства мы пошли на праздничный парад. И там, среди работников отдела кадров, я увидел Андрея Казимировича. На его кителе так сверкали ордена и медали, что я аж зажмурился. Увидев меня, он подошел, поздравил с праздником и спросил, как мне работается. Я сказал, что все нормально. Судном и ребятами, с которыми работаю, доволен.
— Ну что ж, плыви дальше, моряк. — сказал он и потрепал меня по плечу, пошел догонять своих сослуживцев.
Наступил 1949 год. В газетах замелькали статьи о «безродных космополитах» и о «преклонении перед Западом». Из русского языка стали удалять все иностранные слова. Так, например, папиросы «Норд» стали называться «Север». Французская булка — обеденной. И если раньше из школьных учебников мы знали, что электрическую лампочку изобрел американец Эдисон, то теперь она стала называться именем русского изобретателя Ладыгина.
Для моряков заграничного плавания наступили тяжелые времена. Стоило кому-нибудь только сказать что-то лестное о какой-нибудь зарубежной стране, как этого моряка увольняли из пароходства. Так пострадал, например, мой товарищ по мореходной школе Николай Левченко. Он плавал мотористом на грузовом теплоходе «Фридрих Энгельс», В канадском порту Монреаль с группой моряков он зашел в обувной магазин, где хозяином был какой-то украинец.
Узнав, что перед ним моряки из Одессы, из Украины, хозяин магазина спросил:
— А кто же из вас говорит по-украински?
Левченко ответил:
— Я. — И перешел на украинский язык.
А купив пару обуви, выйдя из магазина, сказал:
— Вот это обувь! Когда же у нас такую начнут делать?
Помполит, написавший на Левченко донос, не только обвинил его в «низкопоклонстве перед Западом», но и в «украинском буржуазном национализме». Была тогда такая формулировка. И парня уволили из пароходства.
Сам Николай рассказывал мне, что за него заступился старший инспектор Яцковский. Ходил к начальнику отдела кадров с просьбой, чтобы Левченко перевели хотя бы в каботаж. Но донос оказался сильнее Яцковского, и Левченко был уволен.
А вскоре из пароходства стали увольнять всех «инородцев»: греков, болгар, поляков и евреев. Уволили и меня, и я сразу был призван в армию.
В пароходство я вернулся лишь в 1953 году после смерти «великого вождя и учителя» товарища Сталина, развязавшего эту кампанию по «борьбе с безродными космополитами». Но Андрей Казимирович Яцковский в отделе кадров уже не работал. По национальности он был поляк, и его тоже уволили в том, 1949 году. Вот такие были времена.
А что касается гибели на Одесском рейде теплохода «Моздок», с чего я начал этот очерк, то это уже другая история...
Аркадий Хасин