|
|
   |
В феврале 2014 года я гостил у приятеля в Ростоке, портовом немецком городе, расположенном на Балтийском море. Немецкое телевидение как раз показывало документальные кадры немецкой и советской кинохроник о разгроме гитлеровских войск под Сталинградом. Эта передача была приурочена к 71-й годовщине эпохального события, о котором в Германии не забывают никогда.
По ходу передачи ведущий брал интервью у бывших солдат и офицеров, участников сражения за Сталинград. Им было уже по 90 и более лет. Но, рассказывая о пережитом, выглядели довольно бодро.
После каждого интервью на экране появлялись груды искореженного металла, перевернутые артиллерийские орудия, подбитые танки и руины сталинградских домов, мимо которых брели толпы немецких солдат. Они шли сдаваться в плен.
Вид немцев был ужасный. Закутанные в одеяла, в женские платки и в какие-то грязные тряпки, небритые, с черными обмороженными лицами, они шли, потеряв не только воинский, но и человеческий облик.
И тут же, под закопченными руинами домов, на грудах битого кирпича или на перевернутых снарядных ящиках сидели советские бойцы. Одни хлебали из котелков суп, другие, поев, дымили махорочными самокрутками и, оживленно беседуя о вчерашних боях, не обращали никакого внимания на бредущих мимо немцев.
Стоял зимний солнечный день. И в тишине этого ослепительно морозного дня, после грохота ожесточенных боев, слышен был лишь хруст снега под ногами нескончаемого немецкого шествия.
А потом на экране появились сборные пункты, где немцы, построившись в колонны, под конвоем советских солдат, брели уже куда-то за Волгу, в лагеря для военнопленных...
Человек, привлекший на экране телевизора мое внимание, говорил о годах, проведенных в советском плену. Звали его Вальтер Кох. В разгромленной под Сталинградом армии фельдмаршала Паулюса он был солдатом. За годы плена выучил русский язык. И, рассказывая о жизни в плену, говорил то по-немецки, то по-русски.
Жил он в городе Варнемюнде, где в 1961 году мне, в составе экипажа одесских моряков, довелось принимать на верфи «Варноверфь» построенный для Черноморского пароходства теплоход «Устилуг».
Но не знанием русского языка, не городом, где я принимал участие в приемке нового судна, заинтересовал меня бывший гитлеровский солдат. В памятные дни февраля 1943 года, когда весь мир облетела весть о разгроме гитлеровских войск под Сталинградом, он, раненный, обмороженный, попав в плен, нуждался в срочном переливании крови. А кровь у него была какой-то редкой группы. И умер бы он в лагерном лазарете, если бы не начальница этого лазарета, капитан медицинской службы Советской армии Эсфирь Григорьевна Левина. Именно у нее оказалась нужная умиравшему гитлеровскому солдату эта группа крови, которую она ему и дала.
И вот, услыхав рассказ этого человека, мне захотелось встретиться с ним и поговорить. Варнемюнде рядом с Ростоком. Двадцать минут езды на электричке. И утром следующего дня я уже был в знакомом мне городе. В телефонном справочнике, висевшем на цепочке в первой попавшейся телефонной будке, я нашел нужный мне номер. Позвонив и услыхав голос Вальтера Коха, я сказал, что, увидев его по телевизору и заинтересовавшись его рассказом о спасшей его еврейке, будучи сам евреем, пережившем гетто и концлагерь, я хотел бы с ним встретиться. Я боялся, что он откажется от встречи. Никто сегодня не любит подозрительных телефонных звонков и незнакомых людей. Но он согласился и назвал адрес.
И вот я сижу в небольшой уютной квартире. Из окна виден порт с белой башенкой маяка. Хозяин, большой, грузный человек, еле передвигаясь по комнате, разлив по чашечкам кофе, сказал, что услыхав по телефону русскую речь, обрадовался. Живет одиноко. На улицу почти не выходит. И не то что по-русски, по-немецки не с кем поговорить. Покупки делает ему соседская девочка. Но она не разговорчива. Положит у дверей пакет с продуктами и убегает. Сказал, что ему 92 года. Жена давно умерла. Единственный сын живет в Берлине. Вернувшись из плена в Германию в родной Росток, стал работать на судостроительном заводе переводчиком. А выйдя на пенсию, перебрался сюда, в Варнемюнде. Город небольшой, курортный, не такой шумный, как Росток.
Допив свой кофе, спросил:
— Так чем вас заинтересовало мое интервью?
Я объяснил, что услыхав о враче-еврейке, лечившей немецких пленных, мне интересно узнать, как складывались у нее с ними отношения и известна ли ему ее дальнейшая судьба?
Он снял очки, протер их кусочком замши и поправил скатерть. Когда он стал рассказывать о лагерном лазарете, глаза его за стеклами очков наполнились слезами. Чтобы скрыть волнение, он встал и начал ходить по комнате. Потом пошел в спальню, принес фотоальбом и, вынув из него фотографию, протянул мне:
— Это она.
Я увидел молодую женщину в форме капитана медицинской службы Советской армии. На плечах ее шинели серебрились узкие погоны. Такие погоны носили тогда военные врачи. У нее были большие выразительные глаза. И эти глаза смотрели вопросительно и тревожно, проникая в самую душу.
Присев к столу, Вальтер Кох снова протер очки.
— Она свободно говорила по-немецки. Наверно, поэтому и прислали ее к нам. Была улыбчива, добра. Но главное, несмотря на то, что мы принесли неимоверные страдания ее народу, спасала нам жизни.
Он вздохнул и долго молчал. Потом продолжил:
— Но были среди нас и те, для кого она была просто «юде». Даже после Сталинградской катастрофы, видя к какому краху привел их Гитлер, они не могли сбросить груз фашистской идеологии. Это были те, кто с приходом Гитлера к власти громили еврейские магазины и жгли синагоги.
Отравленные геббельсовской пропагандой, они и в плену, видя что никто не собирается их расстреливать, а наоборот, пытаются вернуть их к жизни, ненавидели все, что не укладывалось в их пропитанных фашизмом мозгах.
Взяв у меня фотографию, он бережно положил ее в альбом и улыбнулся:
— От нее исходило какое-то особое очарование. Она могла лечить одной улыбкой. В лазарете работал и немецкий врач. Тоже пленный. Когда он подходил ко мне, от одного его нахмуренного лица становилось плохо. Но когда подходила она... Помогала ей пожилая русская медсестра. Она мне как-то сказала, что у Эсфири Григорьевны в Киеве, в Бабьем Яру была расстреляна вся семья. Я был потрясен. Зная это, она дала мне свою кровь!..
Он замолчал, теребя бахрому скатерти. Потом встал, пошел на кухню, и я слышал, как он пил там воду. Вернувшись в комнату, постоял немного у окна, снова сел к столу и хриплым от волнения голосом продолжил:
— Вернувшись из плена, я пошел работать на Ростокский судостроительный завод. Сначала простым рабочим. Но завод стал строить для Советского Союза суда. Нужны были переводчики. В ГДР были курсы русского языка, и по вечерам на этих курсах я стал совершенствовать язык, основы которого познал в плену. Так я стал официальным переводчиком. Но когда заговаривал о моей спасительнице с приезжавшими на приемку судов моряками из Ленинграда или Одессы, все они старались уйти от этого разговора. Советские люди боялись провокаций. Впрочем, вам это известно.
Я кивнул. Эта система была мне хорошо знакома.
— Да, так вот. Я мечтал переписываться с Эсфирь Григорьевной. Но не знал ее адрес. В какие только советские инстанции ни обращался! Но отовсюду получал уклончивые ответы. Советские власти были против переписки советских людей с иностранцами. Я это понимал, но продолжал ее искать. И нашел. Через Международный Красный Крест. Она жила в Киеве, на улице Красноармейской. Я стал посылать ей письмо за письмом. Но ни на одно не получал ответ. И лишь во времена горбачевской перестройки пришло от нее письмо. В письме была фотография, которую я вам показал.
На ней она точно такая, какой я знал ее в 1943 году. Она призналась, что боялась мне писать. Я пригласил ее в гости. Выслал приглашение. Но сославшись на нездоровье, она отказалась приехать. Тогда, дождавшись отпуска, я поехал в Киев. Но — опоздал. Соседка повезла меня на кладбище, и я побывал лишь на ее могиле...
Он замолчал. Я тоже молчал и ждал, пока он успокоится и у него перестанут дрожать руки.
Вдруг он улыбнулся:
— А с моим сыном произошло вот что. Я много рассказывал ему о своей спасительнице. Рассказывал о трагедии еврейского народа в годы Второй мировой войны. Сын поступил в Берлинский университет, на исторический факультет. Будучи студентом, ездил в бывшие лагеря смерти — Освенцим, Дахау, Майданек, Бухенвальд. Находил людей, переживших фашистский кошмар. Переписывался с музеем Еврейской катастрофы в Иерусалиме «Яд ва Шем». А потом — принял иудаизм.
Как-то я был в Берлине. Зашел к нему. Жена говорит: «Он в синагоге». Пошел туда. Смотрю, мой Петер среди молящихся. На голове кипа. На плечах талес. Когда вышли из синагоги, я спросил: «Ты знаешь, какой сейчас в Германии всплеск антисемитизма? Не боишься?». Он помолчал и ответил: «Тебе спасла жизнь еврейка. Она стала твоей точкой опоры. Я тоже нашел опору в страданиях и жизнестойкости этого народа».
Вальтер Кох снова снял очки. протер и в раздумье сказал:
— Наверно, это зов крови Эсфирь Григорьевны...
Аркадий Хасин