«Закрома родины»

Красуюсь, вертя головою, для обозрения берета со всех сторон:

— Ну, как?

Ох, эти «закрома родины»! Чего-чего там только нет! «I жалко кинути, i тяжко нести...». Хотя сколько раздарено-роздано! Ведь продавать никогда не умела. Раза два, правда, изловчившись, нашла время, собрала стоящее, отнесла в приемный комиссионный пункт.

Помнится, на проспекте Шевченко базировался. Очередища та еще! Но сдала, и какую-то мелочь за детское, сыновье, всякие там блузки-юбки, из которых сама «выросла», получила. А вот почти новое импортное деми-пальто да цигейковый полушубок сына «пропали без вести». Поначалу отслеживала то на Молдаванке, то на Новом базаре. А там закрутилась. Как всегда, времени на себя нет совершенно! А там и квитанцию посеяла. «Ладно, где наше не пропадало!» — вечный рефрен...

То ли дело — «знакомец» в нотариальной конторе. Лет тридцать назад было, а помнится, как вчера. Личность сама из себя респектабельная, лоснящаяся довольством. Листов заверяет уйму. Служащая уже не выдерживает, не то что очередь. Казалось бы — всё, нет, выдает еще пачку!

— А это что?

— Елочные игрушки, опись.

— Что-о?! А дети-то с кем остаются?

— С женой.

— Н-да-а...

Больше сказать ей по штату не положено. А мы, смекнув, что этот рыцарь, разводясь, то ли отсуживает елочные игрушки, то ли взыскует оплату за них, взрываемся нешутейно.

И чего, казалось бы? Передовой ведь человек был, так сказать, предтеча «новых». Нам бы «Мо-ло-дец!» проскандировать, как на хоккее. Модно тогда было скандировать.

Как это у поэта? «Любовь идет к любви, на трубный зов...». И неча было «деньги-деньги-денежки» в презренное записывать. Они, сердешные, тоже любят того, кто их любит.

Но не о том, бишь, я хотела. О «закромах родины». С вопросом «на засыпку»: «Что в доме самое хрупкое, но притом — самое долговечное?»

Скажете, любовь? И будете и правы, и неправы. Любовь вообще-то вещь хрупкая, материнская, правда, покрепче. Но не советую доморощенным «сопроматчикам» бесконечно экспериментировать. И сопромат, и диамат, и автомат (в обоих смыслах!), и... мат, — даже! — хороши в свое время, в своем месте. И, главное, в адекватной дозировке.

Нет, я не о любви. Куда прозаичнее: о... елочных игрушках. Да-да! Недаром вспомнился тот «рыцарь».

Скоро-скоро мы снова достанем из «закромов» картонные коробки, где весь год, за исключеним нескольких дней, лежат они — хрупкие и долговечные. И кто втайне от детей или внуков, кто вместе с ними нарядит лесную гостью. Разные традиции в семьях. Но кто хоть раз видел донельзя распахнутые глазенки, разинутый ротишко, внимал остановившемуся дыханию, а вслед упоительному вздоху-стону, оглушающему визгу или почтительному созерцанию, переходящему в неумолчное, неумолимое «Что? Кто? Когда? Кому?» и пр., и пр., предпочтет первое. Старшеньких, правда, не утративших великолепного: «Я сам! Я сама!» — огорчать не стоит.

Десятилетия уже, наряжая елочку, перебирая игрушки, вспоминаю...

Вот — бусы. Не очень яркие, в некоторых бусинках внутренняя позолота, серебрение, краски потускнели, опали, некоторые расколоты. Но вешаю их на видном месте. По возможности, соответствующем тому, что — на огромной, под потолок, елке у голого окна в бревенчатом домике на берегу Карлы, небольшого притока Свияги. А Свияга-то впадает в Волгу!

Под елкой — серьезная светловолосая девчушка с огромным бантом из папиного галстука. В длинном (на вырост!) платьишке и... валенках. На обороте фотографии маминой рукой: «Милому, дорогому, славному папе от дочки Люси. Папа, посмотри на мою новогоднюю елку. 1944 год».

Письмо с фотографией вернулось, как и другие, с ноября 1941-го, — невостребованное. Но боец рабоче-крестьянской Красной Армии, израненный, изможденный, не проронивший ни слова о пощаде, сопротивлявшийся, как мог, и в фашистском плену, в 46-м, впервые увидев фотографию, смущенно протер глаза: «Соринка...».

А вот — останки смешного, пузатого медвежонка. С ним возвращаются те счастливые зимние вечера в Одессе, в крохотной сырой полутемной квартирке, приспособленной отцом из... мыловаренного цеха, с земляным полом, на улице Мещанской. Когда все собирались за столом (папино изделие!) и при свете, как правило, керосиновой лампы, волшебных отблесков: приоткрыта печная заслонка, под потрескивание полешек — творили! Мама, папа, дочка да младшенький сынишка. Соседские детишки, соученики дочкины, бывало, тоже присоединялись. Чего только не сотворяли из цветной и папиросной бумаги, собираемого весь год «чайного серебра» — «голь на выдумки хитра!» Цепи и фонарики, домики и ветряные мельницы, овощи-фрукты, снежинки и добрые, веселые зверушки... Куда покупным до них!

Зверушки, нарисованные на картоне папой-художником, вырезались мамиными тоненькими, такими умелыми, ласковыми пальчиками! Раскрашивались дочкой и фантазером-сыном. Дочке еще поручалось самое ответственное: грецкие орехи распарывать пополам, не повредив скорлупок. Особо неподдающиеся осиливал папа. Содержимое извлекалось — маме на праздничный торт. А раскрашенные скорлупки приклеивались с двух сторон, сотворяя пузико зверушек, рыбок, птиц. Не забыть петельку к одной из сторон!

И коричневые, бурые медвежата, розовые поросята, серебристо-серые, белые зайчишки, золотые рыбки, рыжие лисички, разноцветные попугайчики — изделия дочки-правдолюбицы — полнили коробочки. У сынишки они и зеленые: «От злости волк позеленел!», и синие: «Холодно зайчику!», и красные: «Стыдно!».

А вот игрушка из тех, что в начале ХХ века звались «картонажи», из покупных. Объемная, краски совсем не выцвели: «Сестрица Аленушка и братец Иванушка». Ах ты неслух наш балованный, «козленочек», как тебе там, «за бугром»? Как встречается уже который год? Не приветила «ненька», даром что — автор первой в Украине, на украинском языке, компьютерной программы, обладатель престижного международного сертификата... А те — «глаза завидущие, руки загребущие», им такие наследственные трудоголики — даровая, считай, сила-силушка!..

Стеклянный, занесенный снегом домик с горящими оконцами, елочкой отбрасывает в тот особенный, удачливый день. Очаровавшись им, таким родным, — мама такие рисует, вот только дымка из трубы нет! — чуть не плакала. Не хватало 25 копеек. Экономя на школьных завтраках, присматривала елочные игрушки. Уже несколько шариков купила, а тут — он! Опустив голову, брела по слякотной дороге от магазина, что на Тираспольской площади. И вдруг в сером снегу блеснуло серебро! 20 копеек! Еще бы 5 найти! Стала напряженно всматриваться. И, представьте, нашла! Даже 10 копеек! Первый и последний раз в жизни, тогда 12-летней, а сейчас — ох, как многолетней, — шальные деньги... Но, помнится, совесть таки помучила. Утишала ее: монеты ведь почти затоптаны, значит, потерявший давно прошел. А признать их своими мог и нечестный, если б окликала прохожих. Но было все же как-то неуютно: сознавала, что лукавлю...

На самом верху повешу, как всегда, сосульки. Их вообще-то много. Но эти три, оставшиеся, мама купила — тонкие, извитые спиральки, не стекло, а какая-то особенная прозрачная пластмасса. Детище 60-х, воцарения Ее Величества Химии. Легонькие, изящные, чуть тронешь — вращаются, пуская зайчики. Ах, какой был неописуемый восторг! Ни у кого таких не встречала, и где их мама раздобыла?

Мамины пальчики прилаживали и петельки... Глажу их, шепчусь с мамой, так рано оставившей — одну. И навсегда.

Елочные игрушки... Много их для крохотной елочки. Много, так как соединились из двух домов после 1988-го, когда ушел папа...

И если не каждая, то многие таят в себе особые воспоминания. Мои, неотъемлемые. О чем скажут они сыну, и — не теряю надежды — внукам?

Где же ты, доченька, невестушка моя милая? Есть ли такая, родная, что примет целиком все, чем владеем? Поймет ли, что кроме номинальной, сугубо материальной ценности вещей есть и другая?..

А напоследок — о Шаре. Из шаров шаре. Нет, он не самый большой и, может быть, и не самый красивый.

...Целую вечность не покупала елочных игрушек. Совсем незаинтересованно проходила мимо классно упакованных заезжих молодцев: «Что он Гекубе, что ему Гекуба?» Но потянуло как-то накануне третьего тысячелетия в тот самый магазин, на Тираспольской площади. Зашла, и...

Средних размеров, не помпезно сверкающий, кричащий «красотою», но на нем такая славная, родная картинка! Как будто из «Букваря» конца 40-х моего, ушедшего, века. Детишки на салазках с горки катятся. Вспыхнуло:

Вот моя деревня,

Вот мой дом родной,

Вот качусь я в санках

По горе крутой...

Нагруженная почище ломовой лошади, колченогая, обреченная на, минимум, два вида транспорта, переполненного до отказа, как я берегла пакетик с шаром! Добралась благополучно, но уже в тесном коридорчике оступилась, разуваясь. Не устояла на натруженной больной ноге.

— Дзень-нь-нь!

Вслед за хрустом — шум собственного приземления и... слезы. Рыдала, вроде впрямь что-то ужасное стряслось. На полу сидячи, седая, глупая... На шум вышел сын. От расспросов еще пуще залилась, пытаясь сопоставить осколки.

— О, Господи! Да куплю я тебе завтра десять шаров!

— Мне не надо десять, мне такой надо! Я его так берегла в этой страшной давке!

— Ну, куплю такой же, вот уж действительно, старый, что малый...

— Нет таких же, сынок, я последний взяла!

Назавтра точно такой же шарик лежал на столе, ожидая почетного места на еще не купленной елочке.

...Ах, закрома вы мои, закрома, —
Хлам для крутого адепта ума,
Жирного пана-уродины...
Ах, закрома моей родины!
Добрых сердец береги закрома,
Да не осилят чума и сума!

Людмила Владимирова