|
|
   |
Нынешний, 2011 год — год печальных юбилеев. 22 июня — 70 лет с начала Великой Отечественной войны. 5 августа — 70 лет с начала героической обороны Одессы. 16 октября — 70 лет с начала фашистской оккупации... И вспоминается в этот год многое. Вот, например, это...
В детстве мама часто пугала меня цыганами. «Будешь плохо себя вести, отдам цыганам!». К нам во двор приходил бородатый цыган-шарманщик. Положив у ног старую шляпу, он начинал крутить ручку шарманки, и двор наполнялся заунывными звуками. Мы, дети, обступив шарманщика, не сводили с него глаз. А он, задрав голову, смотрел на окна, откуда ему бросали мелкие монеты. Его черные пронзительные глаза наводили на меня страх...
Видел я цыган и возле «Привоза», когда ходил туда с мамой. Вернее, цыганок. В пыльных цветастых юбках, звеня монистами, они хватали за руки проходивших мимо женщин, приговаривая: «Молодая, давай, погадаю!».
Много всякого наслышался я в детстве об этих людях. Говорили, что они воруют детей, что женщины — колдуньи и могут навести порчу.
И вот — война!.. Зимой 1943 года в концлагере под Доманёвкой, куда нас пригнали весной 1942 года, появился этап цыган. И барак, в котором их поселили, сразу получил название «Цыганский».
Это были те же цыгане, которых я видел до войны, но оборванные, грязные (хотя и мы к тому времени выглядели не лучше). Однако, в отличие от нас, они пренебрегали лагерными порядками и даже позволяли себе дерзить полицаям!
Идет, например, от колодца цыганка. Несет ведро с водой. Зима. Дорога запорошена снегом, а цыганка идет босая. Навстречу ей полицай. Зима ему нипочем: одет тепло. Увидев цыганку, показывает плеткой на ее босые ноги и что-то насмешливо говорит. И вдруг цыганка, гневно сверкнув глазами, обливает полицая водой! Матерясь, путаясь в полах тулупа, он гонится за ней. Но она уже в бараке, и попробуй разыщи ее в мрачном помещении, полном дерзких, отчаянных людей!
Или возвращается вечером из с. Карловки другая цыганка. Ускользнув из лагеря, она ходила гадать. Какая деревенская женщина, проводив на фронт мужа или сына, откажется узнать от гадалки «всю правду» о родных людях? И цыганка возвращается в лагерь, неся котомку всякой снеди.
У ворот лагеря — полицай. Увидев цыганку, он яростно стегает ее кнутом. Но цыганка осыпает его такими проклятьями, что полицай отступает и, сплюнув, посылает «усих цыган», а заодно и «жидив» «к бисовой матери!».
Моя мама подружилась с одной из цыганок. А произошло это так. Как-то возле «цыганского барака» остановила маму пожилая цыганка:
— Чего проходишь мимо? Соседи все-таки, зайди.
И мама зашла. Так началась ее дружба с цыганкой Марией. Но сколько упреков пришлось выслушать маме в нашем бараке! «Софочка, на кого вы нас променяли?»... «Софа, опомнитесь, это же цыгане!».
Мама отшучивалась. Но когда бывшая администраторша филармонии, любившая хвастать своими знакомствами с тогдашними знаменитостями, ехидно сказала: «Софа, вы же интеллигентная женщина, как вы можете туда ходить? Они же вас обворуют!» — мама не выдержала:
— А что они возьмут? Мои цурес? (цурес — евр. «несчастья»).
Такой злой я не видел маму никогда. С того дня она стала ходить в «цыганский барак» еще чаще. С ней стал ходить и я.
Приходили мы туда вечером, когда цыгане уже поужинали и посреди барака догорал дымный костер. От дыма слезились глаза, душил кашель. Но Мария совала мне в руки испеченную в золе картошку, и я забывал про едкий дым. Только ради этой, хоть чуточку утолявшей голод, обжигающей руки картофелины стоило приходить в «цыганский барак»!
Пока мама беседовала с Марией, я разглядывал цыган. Недалеко от меня, баюкая на руках детей, сидели цыганки, которые смело и дерзко разговаривали с полицаями. Сейчас это были обыкновенные матери, любовно прижимавшие к себе своих несмышленышей.
И еще мне нравился старый цыган Степан. Он сидел в стороне от всех и постоянно что-то мастерил: шил постолы (лапти) из коровьей кожи, которые носили не только узники нашего концлагеря, но и крестьяне ближайших сел. Они специально приходили в лагерь и выменивали постолы на продукты. А еще лепил Степан из глины всевозможных зверюшек: осликов, слоников, верблюдов, которых тоже охотно разбирали для своей детворы те же крестьяне.
Степан напоминал мне шарманщика, который до войны приходил к нам во двор. Но Степана я не боялся, как того. Наоборот! В его присутствии, как и в присутствии других цыган, я чувствовал себя в большей безопасности, чем в нашем бараке, куда в любую минуту мог ввалиться пьяный полицай со всеми вытекающими от такого «визита» последствиями. К цыганам полицаи ходить побаивались...
О Степане Мария рассказала такую историю. Во времена НЭПа он жил в цыганском таборе. Там и женился на очень красивой цыганке, к которой многие сватались. А та вскоре сбежала с пожилым богачом, приезжавшим по каким-то делам в табор. Степан искал ее по всей России. Когда вернулся в табор, стал малоразговорчив, ни на одну женщину не смотрел, жил холостяком. Ползли слухи, что жену Степан разыскал. И — убил. Так было или нет, никто не знал. Но Степана многие обходили стороной...
Мария, как говорила мама, была «не простой цыганкой». До войны она жила в Москве. Шила костюмы для цыганского театра «Ромэн». Накануне войны с сыном приехала к родственникам в Одессу, где и застала их война. Выбраться в Москву не было возможности. Поезд, в который они с трудом втиснулись, попал под бомбежку. Вагон загорелся, и они еле успели из него выскочить...
Нас роднили с Марией одни и те же переживания. И мы пережили бомбежки Одессы, и мы пытались выбраться из осажденного города. Только не поездом, морем. Но, попав в порту под фашистские бомбы, увидев, как тонет у причала огромный пароход, вернулись домой...
После каторжного трудового дня (заключенные концлагеря, несмотря на лютые морозы, строили дорогу) мы каждый вечер ходили с мамой в «цыганский барак». И каждый раз в рассказах Марии открывался нам удивительный мир цыган.
Так, например, мы узнали, что до революции цыганские хоры знала вся дворянская и купеческая Россия. «Цыганоманами», по словам Марии, были все великие русские писатели и поэты: Лев Толстой, Александр Пушкин, Николай Некрасов и другие.
— И если бы вы только знали, Софа, — говорила она, — сколько цыганок вышли замуж за дворян и за богатейших русских купцов!
Как-то Мария рассказала такую историю. Ее бабушка пела в цыганском хоре знаменитого ресторана «Яр». В 1915 году, когда Марии было 15 лет, бабушка дала ей пригласительный билет в московское Дворянское собрание. Шла Первая мировая война, и в Дворянском собрании должен был состояться большой концерт в пользу раненных на фронте русских воинов.
— Помню, — рассказывала Мария, — чудесный, ярко освещенный хрустальными люстрами зал. Свободных мест — ни одного! На сцену вышли цыгане «Яра» в таких красочных костюмах, аж в глазах зарябило! А за ними, под бурные аплодисменты, — знаменитая в те времена Настя Полякова. Смуглая, статная. Чего только ни пела тогда Настя. И «Ай да не вечерняя», любимую песню Льва Толстого, и «В час роковой», «Отойди, не гляди», «Успокой меня неспокойного». И, конечно, «Очи черные».
После Насти цыганские романсы пел не менее знаменитый в те времена Юрий Морфесси. Он пел и перед государем императором на императорской яхте «Полярная звезда», за что получил от Николая Второго подарок — запонки с бриллиантовыми орлами. Успех был потрясающий!
От Марии мы узнали и историю создания цыганского театра «Ромэн». Он был открыт постановлением Советского правительства в 1931 году. Как сказано было в постановлении: «Театр должен пропагандировать переход цыган к оседлому образу жизни». Первым художественным руководителем театра был еврей Гольдблат.
— Как видите, — смеялась Мария, — судьбы наши давно переплелись...
Тот вечер, когда мы слушали рассказ Марии о концерте в Дворянском собрании, был омрачен появлением в бараке цыганки, которая облила водой полицая. Он все же поймал ее и избил.
Звали избитую Настей. Взволнованные обитатели барака уложили ее на нары, и возле нее стала хлопотать старая цыганка Катерина, лечившая травами. Собирала она их в окрестностях лагеря. А разрешил ей это сам комендант лагеря, румынский офицер Попеску. Он страдал болезнью почек и часто обращался к старой цыганке за помощью.
Катерина лечила и меня от мучивших меня нарывов. Травы, которые она мне давала, я прикладывал к больному месту, и нарыв проходил. Но в первый раз, когда старая цыганка подошла ко мне, я отшатнулся. Ее похожее на печеную картошку лицо и длинные седые космы испугали меня. Увидев мой испуг, она усмехнулась и прошамкала беззубым ртом:
— Не надо нас бояться. Мы не страшные. Мы просто другие.
А с сыном Марии Петром случилось вот что. Было это уже в конце зимы 1943 года. Меня и еще одного мальчика, работавшего в паре со мной на стройке, послали в кузницу, отдать в ремонт развалившуюся тачку. (Мы долбили смерзшуюся землю ломами, нагружали ею тачки, а наши матери катили их к высокой насыпи, по которой проходила строившаяся заключенными концлагеря дорога).
Кузница находилась на краю Карловки. Еще издали мы услышали перезвон кузнечных молотов. А когда вошли, застыли у порога, очарованные увиденным.
В кузнице ярко пылал горн, освещая двух полуголых цыган. В одном из них я узнал сына Марии Петра. Он держал длинными клещами раскаленную полосу железа, а напарник его, звонко стуча по наковальне молотком, выгибал из этого железа подкову.
Заметив нас, Петр вытер со лба пот, спросил:
— Что у вас?
Мы показали на тачку. Петр осмотрел ее и сказал:
— Завтра будет готова.
Утром мы пришли за тачкой. Отремонтированная, она уже ждала нас у дверей. Снова засмотревшись на работу кузнецов, мы не заметили, как в кузнице появился избивший Настю полицай Климчук. Увидев нас, он заорал:
— Чого очи вылупылы? А ну, марш на працю!
Схватив тачку, мы помчались на стройку. А вечером, когда я пришел с мамой в «цыганский барак», увидел заплаканную Марию. Из ее сбивчивого рассказа мы узнали, что Петр ударил Климчука и теперь сидит под арестом в Карловке, Марию к нему не пускают.
Еще через день, ранним утром, в лагере появились вооруженные румынские солдаты и полицаи. Выгнав узников из бараков, они построили всех в большой круг и в этот круг втолкнули Петра. Руки у него были связаны. Лицо в крови.
Я думал, Мария, увидев сына, закричит и рванется к нему. Но она молчала, только нервно теребила концы накинутого на голову платка.
Вслед за Петром старший полицай Дорошенко ввел в круг оседланного коня. Тут же двое полицаев повалили Петра на землю и привязали к коню. Дорошенко вскочил в седло и огрел коня плетью. Конь понесся по кругу, волоча за собой связанного человека. Вот тут и потряс всех крик Марии.
Сорвав с головы платок, она рванулась к сыну. Но цыгане удержали ее. Под дулами винтовок ее порыв был бесполезен. А Дорошенко хлестал и хлестал коня, и с каждым кругом за Петром увеличивался кровавый след. И даже комья земли, летевшие из под копыт коня, были окрашены кровью. Наконец эта жуткая скачка закончилась. Дорошенко подъехал к цыганам, соскочил с коня и, отвязав неподвижного Петра, пнул ногой:
— Заберить!
Несчастная Мария, судорожно всхлипывая, смотрела на безжизненное тело сына... И вдруг Петр, разжав распухшие губы, прошептал:
— Не плачь, мама. Мы — народ живучий...
Цыгане, словно опомнившись, подняли Петра на руки и понесли в барак.
После работы мы сразу пошли к Марии. Посреди барака горел костер, освещая лежащего на полу Петра. Он был мертв. Старая Катерина с распущенными седыми волосами сидела в его ногах и читала молитвы. Вокруг молча стояли цыгане. А Мария, сидя на полу у головы Петра, смотрела на сына запавшими от горя глазами и стонала. Похоронили Петра за лагерем, на холме, установив на могиле деревянный крест.
А Степан исчез. Исчез и полицай Климчук. В лагере перешептывались, что Степан убил его и ушел в сторону приближающегося фронта...
С тех пор прошло много лет. Но и теперь, когда вижу цыган, вспоминаю сказанные мне в «цыганском бараке» слова:
— Не надо нас бояться. Мы не страшные. Мы просто другие...
Аркадий Хасин