|
|
   |
Наверное, мало кто уже помнит, что после освобождения Одессы от фашистских оккупантов 10 апреля 1944 года на город начались налеты немецкой авиации. Снова, как и в 1941-м, выли сирены воздушной тревоги, милиционеры загоняли прохожих в ближайшие подворотни, и от судорожных залпов зениток в окнах домов звенели стекла...
Фронт был недалеко, и после каждого воздушного налета наша дворничиха, подметая от осколков зенитных снарядов двор, ворчала: «Скорише бы туды чи сюды».
«Сюды» означало, что фашистская оккупация может начаться снова. Такие разговоры ходили в городе, и я, мать и сестра, вернувшиеся после освобождения Одессы из Доманевского концлагеря, испытывали ужас, помня тот день морозной зимой 1941-го, когда по приказу оккупационных властей мы должны были явиться на Слободку, в гетто.
Бомбардировки прекратились лишь в конце лета, когда советские войска, начав Ясско-Кишиневскую операцию, вышли к границам Румынии.
Но тогда...
На склонах Приморского бульвара, между Потемкинской лестницей и городской думой, была расположена зенитная батарея. Обслуживали ее девушки из войск противовоздушной обороны.
С другом Сережей Багдасарьяном мы почти каждый день прибегали на Приморский бульвар и наблюдали за жизнью на батарее. Зенитчицы ни минуты не сидели без дела. В пропотевших гимнастерках и кирзовых сапогах, они то углубляли между орудиями ходы сообщения, дружно работая лопатами, то подтаскивали ящики со снарядами, а то поправляли сорванные ветром маскировочные сети.
Батарея прикрывала порт. Он лежал в руинах. Целым оставался лишь Платоновский мол, и с бульвара были видны дымившие у мола пароходы. У Сергея был старенький потертый бинокль. В него мы рассматривали эти пароходы, и я до сих пор помню их названия: «Березина», «Курск», «Димитров». Это были те немногие суда, которые за годы войны, несмотря на многочисленные бомбежки с воздуха и торпедные атаки фашистских подводных лодок, оставались на плаву, и после освобождения Одессы стали приходить в родной порт.
Когда начинали выть сирены воздушной тревоги, милиционеры прогоняли нас с бульвара. Мы забегали в подворотню дома рядом с гостиницей «Лондонская» и наблюдали оттуда за разворачивающимися над портом немецкими бомбардировщиками. Батарея вела по ним яростный огонь.
В один из таких налетов зенитчицы сбили фашистский самолет. Задымив, он упал в море. И мы, выбежав на бульвар, где уже собрался народ, вместе со всеми восторженно кричали: «Ура!».
Но в следующий налет, а это было ночью, зажигательная бомба попала во Дворец моряков, и он начал гореть. Утром, прибежав на бульвар, мы увидели возле Дворца моряков пожарные машины. Из окон здания валил густой дым. Пожарные в брезентовых робах, стоя на приставных лестницах, направляли в окна Дворца бившие из шлангов тугие струи воды, а милиционеры свистками отгоняли от пожарных машин любопытных.
Но самое страшное было на склонах бульвара. Прямым попаданием фугасной бомбы батарея была разворочена. Девушек нигде не было видно. Вместо них на месте разбитой батареи ходили какие-то военные, что-то измеряя и записывая.
И тогда мы увидели одну девушку-зенитчицу. Она сидела на перевернутом снарядом ящике. Голова у нее была перевязана. Вытирая слезы, она что-то рассказывала стоящему перед ней майору.
В это время к памятнику Пушкину подъехала санитарная машина. Выскочивший из нее капитан медицинской службы закричал майору: «Давайте ее сюда! Кроме убитых, остальные уже у нас!»
Майор помог девушке подняться. С его помощью, прихрамывая, она пошла к санитарной машине.
А через несколько дней на месте развороченной бомбой батареи стояли новые зенитные орудия, только обслуживали их уже не девушки из войск ПВО, а степенные усатые зенитчики...
Несмотря на воздушные налеты, город приходил в себя после фашистской оккупации. Расчищались развалы разбомбленных домов, восстанавливались трамвайные пути (румыны, оставляя Одессу, вывезли из города даже трамвайные рельсы), готовились к новому учебному году школы и институты.
На Сабанеевом мосту, напротив школы Столярского, которая тоже лежала в руинах, открылась Мореходная школа. С детства мечтая стать моряком, я подал туда заявление и был принят в группу судовых мотористов.
Так началось мое море...
Плавая по окончании школы на разных судах, повышая заочно морское образование, я стал судовым механиком. А с 1965 года — старшим механиком.
В те годы во Вьетнаме шла война. Коммунистический Север воевал с некоммунистическим Югом. Юг поддерживали американцы. Север — Советский Союз. И суда Черноморского пароходства ходили в сражающийся Вьетнам.
Наши суда, помимо оружия, возили во Вьетнам продовольствие и промышленные товары. Единственный порт Северного Вьетнама, Хайфон, был перегружен, подвергаясь, ко всему, налетам американской авиации. На рейде Хайфона собиралось до двадцати-тридцати советских судов из разных пароходств — Черноморского, Балтийского, Дальневосточного, и стоянки там затягивались на несколько месяцев...
Сдав экзамены на должность старшего механика, я получил назначение на теплоход «Большевик Суханов», который грузился в Одессе на Вьетнам.
В экипаже, помимо поварихи и буфетчицы, была еще одна женщина — радист. Екатерина Григорьевна Ковалева. С сильной проседью в коротко стриженных волосах, в клетчатой рубашке и застиранных джинсах, она при нашем знакомстве с такой силой пожала мне руку, что я чуть не вскрикнул.
За весь переход до Вьетнама я видел ее редко, в основном в радиорубке, куда приносил для отправки в Одессу служебные или личные радиограммы. На обед в кают-компанию она прибегала позже всех и, наскоро поев, возвращалась в радиорубку. А в столовую команды, где «кинщик» матрос Голубев крутил по вечерам кино, не приходила совсем. Точки и тире на ключе она выстукивала с молниеносной быстротой, останавливаясь только тогда, когда большая стрелка висевших в радиорубке часов через каждые пятнадцать минут приближалась к красному сектору, означавшему три минуты молчания. Согласно международным правилам судовые радисты, находясь в море, в течение этих трех минут должны слушать эфир, чтобы не пропустить сигнал «SOS», если какое-нибудь судно терпит бедствие.
По штату «Большевику Суханову» полагалось два радиста. Но перед отходом из Одессы второй радист устроил в каком-то ресторане пьяный дебош и попал в милицию. Случилось это в воскресенье, отдел кадров не работал, рейсы в сражающийся с американцами Вьетнам были на особом контроле начальника пароходства, и капитан, вызвав Екатерину Григорьевну, спросил, справится ли она без второго радиста. Пьянки ее напарника случались и раньше, его не раз вызволяли из милиции, но на этот раз Екатерина Григорьевна решила: «Хватит!» и ответила капитану: «Да». Потому и не хватало у нее времени спокойно поесть или посмотреть кино...
На рейд Хайфона мы пришли ночью. Тонкинский залив (в него впадает река, на которой расположен Хайфон) сонно помаргивал огоньками стоящих на якорях судов. Небо было в тучах. Но когда в их разрывах показывалась луна, она освещала паруса рыбачьих джонок, вышедших на ночной лов.
Утром я проснулся от гула летевших над нашими мачтами американских самолетов. Быстро одевшись, выбежал на палубу. Самолеты направлялись в сторону Хайфона. И вскоре оттуда послышались взрывы бомб...
Мы простояли тогда на рейде целый месяц. Был декабрь, подошло Рождество, и налеты американцев прекратились. Но когда в январе мы стали к причалу, сирены воздушной тревоги выли чуть ли не каждый день. Порт американцы не бомбили — у причалов стояли советские суда. Но по сигналу воздушной тревоги подъемные краны останавливались, грузчики убегали в укрытия, матросы задраивали крышки трюмов, и порт замирал до сигнала «Отбой!».
Во время бомбардировок столбы дыма и огня, поднимаясь над Хайфоном, застилали небо. Судно содрогалось от взрывов бомб, на палубу и крышки трюмов со звоном падали осколки зенитных снарядов. А после отбоя, когда выгрузка судов возобновлялась, над рекой еще долго стоял удушливый запах гари, и мимо нашего борта проплывали обугленные бревна, перевернутые лодки и обломки развороченных взрывами плоскодонных вьетнамских барж...
Недалеко от порта на зеленом холме стояла зенитная батарея. Обслуживали ее девушки-вьетнамки. Я бы не знал об этом, если бы не наша радистка, Екатерина Григорьевна. Как-то она попросила меня зайти в радиорубку. У нее что-то не ладилось с радиопередатчиком, и ей нужна была помощь электромеханика, прислать которого в радиорубку мог только я, стармех. Разобравшись в ситуации, я сказал Екатерине Григорьевне, что электромеханик сейчас же придет. Но в это время в порту завыли сирены тревоги. Начался очередной воздушный налет.
Я был уверен, что Екатерина Григорьевна вместе со мной спустится в столовую команды, где во время воздушных тревог обычно собирался весь экипаж. Но она, быстро распахнув иллюминатор, дала мне бинокль и сказала: «Посмотрите на этих девочек. Точно так в сорок четвертом защищали небо Одессы наши девчата!».
В бинокль хорошо было видно, как молоденькие вьетнамки, быстро перезаряжая зенитные орудия, вели непрерывный огонь по американским самолетам...
Тогда я и узнал, что Екатерина Григорьевна пережила вместе с матерью фашистскую оккупацию Одессы, а в 1944 году, когда город был освобожден, вместе с другими девушками, которым исполнилось 19 лет, была призвана в войска ПВО. И служила подносчицей снарядов на зенитной батарее, которая располагалась на склонах Приморского бульвара. На той самой, которую я так хорошо знал!
В тот день я засиделся в радиорубке допоздна. Уже давно прозвучал отбой воздушной тревоги, а мы все говорили и говорили. Оказалось, что Екатерина Григорьевна была той самой раненной в голову девушкой, которую последней увезла с батареи в госпиталь санитарная машина. В госпитале она пролежала больше месяца. А когда выписалась, ее демобилизовали.
В 1945-м она закончила курсы радистов при Черноморском пароходстве и стала работать на грузовых судах. Вот такое боевое прошлое было у нашей радистки. При этом мы вспомнили, что в том памятном 1944 году, после освобождения города от фашистов, были призваны в Советскую Армию и ребята, которым исполнилось по 19-20 лет. Необученных, неопытных, их бросили в самое пекло войны, и мало кто из них вернулся домой.
Выгружались мы тогда в Хайфоне до конца февраля. А 23 февраля, в День Советской Армии и Военно-Морского Флота, который в то время широко отмечался в СССР, Генеральное консульство Советского Союза в Хайфоне устроило большой прием. На этот прием были приглашены капитаны и старшие механики стоящих в порту советских судов и представители вьетнамской общественности.
Наш капитан пошел на этот прием с Екатериной Григорьевной. Он поручил ей выступить с приветствием в адрес вьетнамских зенитчиц, защищающих небо Хайфона. Среди приглашенных на прием вьетнамцев было и несколько девушек-зенитчиц. Их представил вьетнамский полковник, командовавший противовоздушной обороной Хайфона. И когда Екатерина Григорьевна зачитала обращенное к ним приветствие, сказав, что тоже была зенитчицей, девушки, подбежав к ней, начали ее целовать, а зал аплодировал.
До конца приема вьетнамские зенитчицы уже не отходили от Екатерины Григорьевны, разговаривая с ней через переводчика. А потом одна из них куда-то убежала и, вернувшись, вручила Екатерине Григорьевне большой букет цветов.
Уходили мы из Хайфона ранним утром. Солнце только взошло, позолотив верхушки мачт стоящих у причалов судов. Несмотря на ранний час, река уже дымилась зноем, и по ней медленно проплывали рыбачьи джонки, направляясь в море на утренний лов.
На отход мне нужно было спуститься в машинное отделение. Но перед этим я решил пройти на корму, попрощаться с Хайфоном. На корме уже стояла Екатерина Григорьевна, размахивая косынкой в сторону батареи.
Матросы отдали швартовы. Ржавый, неуклюжий буксир начал оттаскивать нас от причала, и в этот момент на батарее звонко ударили зенитки.
— Салют в нашу честь! — улыбнулась Екатерина Григорьевна.
Но тут завыли сирены тревоги. Это начался очередной воздушный налет...
Аркадий Хасин