|
|
   |
В октябре этого года мне довелось побывать во Франкфурте на знаменитой книжной ярмарке, на которой 2009 год был объявлен годом Китая.
Среди множества представленной Китаем литературы я увидел книгу, на обложке которой был портрет Паустовского, — сборник его рассказов на китайском языке.
Не знаю, видел ли при жизни Константин Георгиевич Паустовский свои произведения переведенными на китайский язык. Но взяв в руки книгу, я вспомнил две встречи, связанные с именем этого замечательного писателя. Об этом и хочу рассказать...
1956 год был для советских людей годом исторических событий. В феврале на XХ съезде КПСС прозвучал доклад Н. Хрущева о злодеяниях Сталина, после чего из советских концлагерей начали выпускать политзаключенных. В октябре СССР пресек на Суэцком канале войну, начатую Англией, Францией и Израилем против Египта, грозившую перерасти в третью мировую войну. А в ноябре советские танки подавили вспыхнувший в Венгрии мятеж против диктаторской политики Советского Союза.
Но было еще одно событие, не такое приметное, однако характерное для хрущевской «оттепели». Этим событием был рейс из Одессы вокруг Европы пассажирского теплохода «Победа» с советскими туристами. При Сталине о таком рейсе нельзя было даже мечтать!
0 том, что на «Победе» отправляется в плавание Константин Георгиевич Паустовский, я узнал от заместителя главного редактора газеты «Моряк» Якова Григорьевича Кравцова. В том году на конкурсе «Моряка» я получил премию за лучший рассказ — фотоаппарат «ФЭД». И, вручая мне эту награду, Яков Григорьевич сказал: «Зайдешь завтра в редакцию — получишь еще одну награду. Встречу с Паустовским».
В «Моряке» Паустовский начинал свой литературный путь, о чем писал в своей «одесской» повести «Время больших ожиданий», и, приезжая в Одессу, всегда заходил в редакцию газеты.
В редакцию «Моряка» я прибежал, когда Паустовский был уже там. Он сидел на старом продавленном диване в большой редакционной комнате, где обычно работали литсотрудники. Комната была полна народа. На встречу с любимым писателем, помимо сотрудников «Моряка», собрались корреспонденты одесских газет и одесские писатели: Иван Гайдаенко, Владимир Лясковский, Александр Батров, Иван Рядченко.
Паустовский сидел, сутулясь, и от этого казался меньше, чем был на самом деле.
Хриплым глуховатым голосом он говорил, что прямо с поезда пошел на «Привоз», чтобы окунуться в одесский говор, в одесский юмор. И тут же с возмущением стал говорить, как в издательствах с непонятным старанием вычеркивают все, что присуще Одессе, ее колориту.
— Ревнители однообразия, — говорил Паустовский, — чиновники от литературы не могут терпеть любую одесскость, давшую миру Ильфа И Петрова, Валентина Катаева, Исаака Бабеля, Эдуарда Багрицкого, Юрия Олешу. Я хоть и не одессит, но люблю Одессу, пишу о ней, за что и мне достается немало.
Помолчав, Константин Георгиевич добавил:
— Завтра первый раз отплываю за границу. До этого мог путешествовать только по географическим картам. Работал, как говорят моряки, в каботаже...
Больше ничего из того, что говорил в тот день Паустовский, не помню. Ведь для меня было главным — видеть и слышать его!
Прошло время, и я вышел в рейс на грузовом теплоходе «Большевик Суханов» старшим механиком. По существующим тогда правилам с молодым стармехом в рейс выходил механик-наставник. Моим наставником был бывший старший механик «Победы» Александр Петрович Богатырев. От него я и узнал о подробностях плавания Паустовского вокруг Европы.
В числе пассажиров «Победы» было много известных людей. Композитор Родион Щедрин с женой, известной балериной Майей Плисецкой, поэт Расул Гамзатов, любимцы публики Тарапунька и Штепсель, певица Тамара Миансарова, писатели Даниил Гранин, Леонид Рахманов, Елена Катерли, поэт-фронтовик Сергей Орлов.
Александр Петрович вычитал эти фамилии в списке пассажиров, вывешенном возле бюро информации. Но больше всех его порадовала фамилия Паустовский! Подойти, познакомиться с писателем, по словам Александра Петровича, «не хватало нахальства», и он наблюдал за Константином Георгиевичем со стороны.
По отходе из Одессы Паустовский не уходил с палубы. Как завороженный, он смотрел на берега Болгарии, на узкий вход в Босфор, на турецкие фелюги и пассажирские катера, пересекающие знаменитый пролив, на минареты стамбульских мечетей. И даже сильный ветер, встретивший «Победу» по выходе из пролива, захлестывающий брызгами палубу и пузыривший на шлюпках чехлы, не заставил его уйти в каюту.
А каюта досталась ему плохая. Над машинным отделением. От работы дизелей все в ней дрожало, позвякивало, гудело. По всему было видно, он не высыпался, и после завтрака устраивался на палубном шезлонге, дремал.
Александр Петрович слышал, как молодые спутники Паустовского Даниил Гранин и Сергей Орлов, возмущенные тем, что Паустовскому досталась такая беспокойная каюта, решили пойти к директору круиза и потребовать переселить писателя. Но директор круиза, несмотря на штатский костюм, как говорил Александр Петрович, явно высокопоставленный чин КГБ, остался равнодушным к этой просьбе. Слишком много важных людей было в том рейсе — жены министров, работники ЦК КПСС, секретари обкомов партии, так что директору было явно не до Паустовского.
Но уже в Пирее, где встречать советский лайнер собралась на причале большая толпа репортеров, директор круиза обратил внимание, что фотографируют не работников ЦК и не секретарей обкомов, а медленно сходившего по трапу пожилого невысокого человека. И брать интервью, отпихивая друг друга локтями, репортеры бросились тоже к нему.
А в Неаполе Паустовского встречали с цветами. Вот тут директор круиза понял, что Паустовский известный писатель, и перевел его в другую каюту.
Когда проходили Мессинский пролив, где на сицилийском берегу дымил вулкан Этна, Паустовский стоял у борта и, как показалось Александру Петровичу, от долголетнего ожидания этого путешествия в глазах писателя были слезы...
Гибралтар открылся ночью. Александр Петрович вышел из машинного отделения и поднялся на шлюпочную палубу подышать свежим воздухом. Пассажиры спали. Кроме Паустовского. Прислонившись к шлюпке, он неотрывно смотрел на смутно различимые в темноте контуры огромной Гибралтарской скалы, на краю которой вспыхивал и угасал огонь маяка. Константин Георгиевич ушел с палубы, лишь когда «Победа» вышла в Атлантический океан и теплоход начало качать...
А потом был Гавр, оттуда туристов поездом повезли в Париж, Амстердам, Стокгольм, и — Ленинград, откуда туристы разъезжались по домам.
Сойдя в Ленинграде с трапа, Паустовский сразу попал в объятия родных и друзей, и Александр Петрович лишь помахал ему вслед...
Вот таким был рассказ моего наставника о плавании Паустовского на «Победе».
Умер писатель в 1968 году. А в 1986 году я снова встретился с дорогим для меня именем.
Было это в японском порту Кобэ. Теплоход «Аркадий Гайдар», на котором я плавал старшим механиком, заканчивал в этом порту выгрузку, когда недалеко от нас пришвартовался дальневосточный сухогруз «Константин Паустовский». Надо ли говорить, что я тут же отправился к дальневосточникам в гости!
Мой коллега, старший механик «Константина Паустовского» Орлов, повел меня в судовой музей. Как и «Аркадий Гайдар», «Константин Паустовский» был построен в Югославии. К нам на подъем государственного флага приезжал сын Гайдара — Тимур Аркадьевич. А на подъем флага на «Паустовском» приезжала дочь писателя Галя. Она и помогла морякам создать музей отца.
В этом небольшом, любовно оформленном музее я увидел под стеклом очки писателя, его авторучку, ксерокопию пожелтевшей газеты «Моряк» с рассказом Паустовского «Боцман Миронов», ксерокопии писем писателя и рецензий на его книги и, конечно, сами книги.
Были и фотографии, сделанные в разные годы жизни писателя. На одной он был снят в редакции «Моряка» вместе с Эдуардом Багрицким и Юрием Олешей, а на другой — у трапа «Победы», очевидно, в день отплытия теплохода из Одессы.
А под большим портретом Паустовского золотыми буквами было написано: «Почему так любят Паустовского? Почему радостное оживление вспыхивает в любой аудитории, едва упоминается его имя? Можно по-разному ответить на этот вопрос: его любят потому, что он художник с головы до ног, потому, что он артистичен, изящен. Его любят потому, что его интересно читать. Его любят потому, что ему самому дьявольски интересно писать — и этот заразительный интерес передается читателю, вспыхивает, заражает.
Но дело еще и в другом: для того, чтобы заслужить такую, никем не подсказанную любовь, надо обладать редкой способностью открыть в человеческом сердце то, что давно потеряно, забыто, потонуло в сутолоке ежедневных забот. Паустовский заставляет людей вспомнить, какими они были в детстве. Вспомнить и заново оценить всю прямоту детского зрения. Точность этого зрения — одна из самых сильных сторон его творчества.
Проза Паустовского поэтична, потому что точна. А точна потому, что с железной настойчивостью стремится заставить человека прислушаться к голосу собственной совести».
Под этими словами стояло: «Вениамин Каверин. Из речи на вечере памяти Паустовского в 1976 году».
Пусть извинит читатель за эту длинную цитату, старательно записанную мной в судовом музее Паустовского, но советская литературная критика так долго была сурова к нему, так скупа и недальновидна, а жажда читателей, любивших творчество писателя, услышать о нем доброе слово — так нетерпелива, что я не удержался и привел здесь эти прекрасные слова Вениамина Каверина полностью.
Вот такие были у меня две встречи — с Паустовским и с теплоходом, названным его именем...
Аркадий Хасин