|
|
   |
Начало здесь.
Глава 2. Сосна
Я остался на дорожке в сад один. Все, что мне приходило в голову после слов прабабки, не складывалось в радужный пазл, а хотелось, чтобы этот день был похож на праздник, прабабка ведь была на него похожа. Сложно было представить отца на третьей стадии неизлечимой болезни... Как он вообще сюда доберется? Он будет на инвалидном кресле? Я вспомнил, что ребенком дважды был в крымском санатории для больных легкими, и там, в белой палате с высокими окнами без занавесок, был у нас мальчик на инвалидной коляске. Новенький мальчик. Его привезла худая и серая женщина, совсем не похожая на мою бойкую и розовощекую маму. И в первую же его ночь, еще не успев его узнать, мы с другими, вполне ходячими пацанами, спрятали его коляску в подсобке для инвентаря уборщицы, тучной тети Нины. Утром, когда санитарка пришла мыть пол и распахнула окна с видом на неправдоподобно синее, и уже этим целебное, море, все мы открыли глаза и постарались как можно быстрее выскочить из палаты. А мальчик, его тоже звали Витя, как моего отца, он знал, что коляску мы утащили ночью. Он слышал звуки нашей неуклюжей кражи, но не посмел подать виду, пока мы возились с ней. Нам было весело. Мы так знакомились с Витей. К вечеру, когда мы вернулись после прогулок, процедур и ужина, его в палате не было. Коляску нашли, нам раздали на орехи. А Витя исчез и запомнил нас такими вот колясочными ворами, без стыда и совести. Отец мой тоже когда-то исчез из моей жизни, и я не понимал, как это он исчезнет целых два раза.
Известие о болезни отца, воспоминания, которые намертво были похоронены в моей детской памяти, сильно встревожили меня; ни разу после истории с мальчиком Витей я не вспоминал о том досадном, пусть и коллективном, поступке. Никогда. Сейчас я смотрел на сад, на небольшой домик, в котором провел много беззаботных летних дней, и что-то разыгралось во мне. Вдруг резко запахло морем, но не так как обычно — издалека, а густо, почти болезненно. Я вдыхал воздух, словно глотал рапу Мертвого моря. В голове шумело, как когда-то очень давно, когда я приставлял две большие закрученные раковины к обоим ушам одновременно. Внешняя среда меня выталкивала. Время шло назад. Зеленые садовые деревья окрасились в яркие, почти ядовитые цвета, не деревья, а мазки на холсте, я видел такой эффект на картинах одного художника, когда мы с мамой были в каком-то музее. Ни музей, ни художника я вспомнить не мог. Пытаясь понять, что со мной, я внезапно ощутил, что мне девять лет и я стою за углом летней кухни, в которую только что нырнула Анюта. У меня разбито правое колено, и струйка крови стекает из раны прямо в любимые джинсовые кеды, привезенные мне дедом из рейса. Я знаю, как мне влетит от мамы за испорченную обувь, и думаю, что хорошо бы сорвать лист лопуха в палисаднике и остановить кровь. Но я не могу пошевелиться, могу только тяжело дышать, однако дыхание мое быстро выравнивается, и я слышу приближающиеся голоса.
Первый голос принадлежит Анюте, второй — маме. Они ездили в город по делам, пока я с Борей оставался на хозяйстве. Боря был слишком огромным и слишком мохнатым сенбернаром. Слишком — для того, чтобы в отсутствие мамы и Анюты не спустить его с поводка и не устроить с ним вожделенные бои на затянутой зеленым ковром лужайке перед домом. Главное, не помять малину, а то жди скандала.
— Боря, ты Немейский лев, и я должен тебя победить! — сказал я Боре, пускающему изо рта неблагородную слюну.
Боря молча, по своей сенбернарской доброте, принимал вызов. Боролись мы недолго, после того, как я осознал, что победу над покорным Борей причислить себе в подвиги я не смогу, я решил что, возможно, если он нападет на меня первый, то тогда дело сдвинется с мертвой точки. И я побежал. Боря побежал за мной, обогнув летнюю кухню, на углу строения я споткнулся и, упав, прилично ободрал колено. Радостный Немейский лев Боря промчался мимо меня, услышав те же голоса, что и я.
— Твой паршивец опять освободил эту громадину, — сказала Анюта, — я ему наваляю, так и знай, Татьяна. И только подумай, что их будет двое. Целых два паршивца. Что делать одной нормальной бабе с двумя паршивцами. Второй твой, конечно, малохольный, он все стерпит. Но стерпеть — не значит воспитать.
— Не такой уж он малохольный, — каким-то раздавленным голосом ответила мама.
— Это ты девок имеешь в виду и его прыть? Да, здесь вы оба удались. Я повторюсь, аборт, Татьяна, и никаких больше паршивцев. И никаких вопросов у малохольного. И не благодари за выход из этого твоего любовного лабиринта.
— Если есть лабиринт, то есть и Минотавр, а, значит, и спасительная нить.
— Ты вся в своего паршивца со своими Минотаврами, или он в тебя, не знаю даже. Кстати, где он? Подумай только над таким раскладом: ты, двое детей и малохольный упрыгал из лабиринта на юг.
— Мы и так на юге. Я подумаю.
— Ясно, значит, ты решила оставлять. Тогда не будем терять время, давай покурим и найдем паршивца номер один.
Что я мог сделать в тот момент? Пробраться в обход летней кухни в палисадник и сорвать все-таки лист лопуха. Я вытер кровь с ноги, лопух привязал к ране выдернутым из кеда шнурком, открыл калитку и спустился к морю. Пошел не привычной дорогой. Через узкие незнакомые и петляющие улицы, немного заблудился, немного испугался, потом все же вышел к спуску и увидел бескрайнее море. Есть лабиринт, есть и Минотавр, думал я. Да какая разница? Главное, что есть выход, и этот выход ведет к морю.
Если бы мое перемещение во времени ограничилось этими видениями, я был бы как-то даже счастлив этим воспоминаниям. Они не казались мне однозначными, ну, кроме того, что Борю я так и не победил, но астму мы с морем в итоге побороли. И возможно, я не стал бы дальше оживлять призраков из прошлого, но шум в голове нарастал. Я не знал, как это происходило, не знал, почему именно сегодня моя память упорно решила открыть все ящики Пандоры одним разом.
Это было примерно три года спустя. Коленка моя давно зажила и была еще не раз разодрана во время летних уличных игр с соседскими ребятами по даче. Мы с мамой стали ездить в Москву. Сперва она уезжала сама, как-то ее не было дома целых полгода. Я не был сыном-страдальцем, скорее чудаком, как я уже говорил, но, конечно, скучал по ней. Жили мы с отчимом в это время вполне сносно, к тому же лето я провел с Анютой в роли любчика. Гонял за сигаретами в ларек, загорал а-ля Элла Фицджеральд на пляже, слушал Анютины байки о том, что было, и уже теперь понимаю, о том, чего не было, или было, но не с ней. Я хорошо проводил время, как подросток. И рос обыкновенным и не загадочным мальчишкой. Мама делала меня лучше. Сколько я ее помню, она никогда не работала, мы жили почти в центре города, в коммуналке возле цирка, мама ненавидела готовить, и я всегда был на грани ритуального убийства за котлету, но зато она постоянно водила меня по музеям, кинотеатрам, паркам и аттракционам.
— Ну что, дорогой мой, сегодня шоу или музей?
Я всегда выбирал шоу.
— Значит, точно музей, — говорила она в ответ на мой выбор, смеялась и гладила меня по волосам.
А вот ту поездку я помнил всегда. Душный плацкарт поезда Одесса — Москва. Августовские пирожки с капустой на коротких станциях, арбуз, текущий ручьем по подбородку, и очередь в самое фантастическое место вагона — туалет. Москва мне не понравилась. Слишком большой город, слишком много «бегунов». Я не успевал ходить по нему. Мама то и дело говорила: «Все, можешь не спешить, мы уже успели». Но один раз мы все-таки успели. Мама была сама не своя. Много говорила сама с собой и с хозяйкой, у которой мы сняли комнату. Шутила со мной больше обычного. Мы поехали в Царицыно. Там было масштабно красиво, но как-то мертво. По дороге она рассказала мне про фаворитов и немного про Екатерину и Украину. Когда мы приехали, она все время смотрела на часы. И мы гуляли как-то нервно, пока не встретили у прудов женщину с коляской. С детской на это раз. Женщина сдержанно поздоровалась и сказала: «Она спит, не будите ее». Мама молча подошла к коляске, но я успел заметить, что по левой щеке ее катится слеза.
— Ты чего, мам? — не понял я перемены настроения.
— Ничего, я ничего, — ответила она.
Я ощутил, что на лице у меня мокро.
— Андрей! Андрей, что с тобой?
Мама стояла над моими лежащими метр девяносто и обтирала мое лицо мокрым подолом своего черного платья в красный мелкий горошек. Анюта стояла рядом и выпускала из себя сигаретный дым не тонкой струйкой, а как из заводской трубы, что говорило о ее волнении.
— Поль Синьяк. Сосна. Музей Пушкина в Москве. Я вспомнил, мама, как я мог все это забыть?
Калитка издала звук, в ней показался мой дед.
— О, заходи, Сережа, у нас тут любчик рехнулся. А праздник еще даже не начался.
Продолжение следует
Елена Боришполец