Итак, открытие...

Очередной филармонический сезон открылся концертом Одесского национального филармонического оркестра под руководством заслуженного артиста Украины Хобарта Эрла. В программе были объединены два композитора, которые, при всём своём бесспорном новаторстве, не отрывались от классической традиции — той традиции, в которой этическое и эстетическое ещё выступают в органическом единстве.

В первом отделении концерта исполнялись произведения Мориса Равеля. Вначале, вопреки хронологии, прозвучал поздний Равель — концерт № 1 соль мажор для фортепиано с оркестром исполнила солистка из США, лауреат международных конкурсов Юлия Зильберквит. Прекрасная пианистка, она великолепно чувствует стилистику и музыки Равеля, и времени. Джазовые интонации, диссонансы, перебои ритма, фортепиано, порою используемое как ударный инструмент...

Целостность мира под угрозой — и музыка, кажется, распадается на отдельные звуки, из которых её снова нужно собрать. Музыка словно рождается из воздуха, из шумного многозвучия, в котором вдруг неожиданно возникают островки красоты и гармонии. Вот соло арфы, и резкий переход в другую, диссонирующую стихию. Да, это уже музыка двадцатого века, остроумно сконструированная. Кажется, в этом мире с его многокрасочностью и динамикой уже почти не осталось места для лирического высказывания, и вдруг, вторая часть — негромкие и неторопливые звуки фортепиано, затем включаются струнные, и возникает странный и хрупкий мир, невероятная гармония, воздушность. И всё это как бы не имеет опоры, как бы держится одним усилием творца — и сейчас исчезнет под напором жёсткой реальности. Так и есть, это миг волшебства, миг, когда искусство ещё в силах преодолеть «земное тяготение» и «воспарить». А финал концерта — стремительное движение, моторика, бег — заразительный. увлекающий. И не дающий опомниться, подумать: куда бежим? И всё заканчивается неожиданно и легко. Без драматической точки в конце.

Затем оркестр исполняет «Испанскую рапсодию» Равеля. Поразительная мелодическая красота, тонкость оркестровки. Равель во всеоружии своего мастерства, он кудесник, эта «Прелюдия ночи» — остров красоты, на котором хотелось бы побыть подольше. А какова Хабанера! Вся «Испанская рапсодия» — не просто чудо искусства, но торжество органических начал бытия, ещё не утративших народную основу. Но как ненадёжно это торжество красоты в мире, в котором уже властвует техника, и к грохоту машин вскоре добавятся выстрелы пушек! Произведение написано за несколько лет до первой мировой.

Симфония № 5 си бемоль мажор С. С. Прокофьева написана в самом конце второй мировой, для нас — Великой Отечественной. «Победный», оптимистический характер симфонии очевиден. Но когда оркестровая мощь изливается на нас, масса звуков кажется почти беспредметной — некая «слава», некое «жизнеутверждающее высказывание» вообще... Мне недостаёт конкретности высказывания и лица автора, стоящего за слишком громкими звуками. Виноват ли дирижёр, или стилистика первой части, которая показалась мне слишком похожей на советскую музыку тех лет, пусть и мастерскую по конструкции, не берусь сказать. Зато во второй части — гротескной, игривой, артистичной — Прокофьев берёт своё. И когда этот гротеск становится зловещим — должно бы быть страшно. Но почему-то этого не происходит. А в третьей части — звуки стремятся ввысь и, кажется, вот-вот коснутся небес: мы ждём откровения, желанной высоты духа, момента истины. И опять не хватает самой малости, «чуть-чуть». Громада четвёртой части — многосложной, содержательной — уже как-то не очень волнует: знаешь, что всё закончится «всеобщим ликованием». Невольно задумываюсь: отчего у меня не возникло подлинного контакта с замечательной по качеству музыкой безусловно великого композитора? Открыть душу в ситуации тоталитарного режима кажется делом почти невозможным. Приходится прибегать к непрямым, косвенным высказываниям. А мне близка и нужна лирика, и великий поэт-лирик, живущий в это же время, знает, о чём говорит: «Открыть окно — что жилы отворить». Лирик — беззащитен! Прокофьев же кажется мне очень сдержанным, рационально дозирующим откровенность высказывания. Может быть, я и ошибаюсь, но отдаю предпочтение военным симфониям Шостаковича, в которых обнажённый трагизм и лиризм иногда прорываются столь мощно, остро, больно...

В программе предстал двадцатый век — его первая половина. И невольно задумываешься о судьбе человеческого «я», перемалываемого в кровавой мясорубке истории. О человеческом голосе, заглушаемом грохотом пушек. О лиризме, о предельно искреннем и открытом личностном высказывании — в музыке, в поэзии ли... Сегодня, когда ещё чуть больше полстолетия прошло, стало ясно, до чего же с этим худо: даже и пушек для того, что убивать это пронзительно-искреннее «я», не понадобилось.

Илья Рейдерман